Книга По дороге к концу - Герард Реве

Разговоры ведутся, естественно, ни о чем. Выпивки достаточно, но я держу себя в руках и потому, наверное, очень сонный. С некоторой грустью вспоминаю другие вечеринки, в свое время устраивавшиеся здесь: однажды, кажется, года три тому назад, на своем дне рождения, в середине лета, около трех часов утра, в разгаре праздника, одним и в высшей степени патетическим жестом (точно таким, как «рабочие», которые, насмотревшись русских фильмов, на обстреливаемой полицейскими демонстрации рвут на теле рубаху) Офи разорвала спереди, точно завесу Храма, свое красивое розовое платье, после чего ее стыд и срам были сокрыты пальто, которые на нее накинули подруги; они же увели ее в комнатку, где стояла лишь кровать с голым матрасом и где я, постоянно покачиваясь и чуть не падая, старался ее утешить объяснением Истинной Природы Бога, а она все время искала какую-то Секретную Бумагу в остатках собственной одежды, и в комнатку, контролируя, каждые минут пять заглядывали озабоченно-недоверчивые подруги; после этой вечеринки, с самыми первыми, туманными еще петухами, ориентируясь исключительно на солнце, напрямую через сады усадьбы, пустые бассейны, поросшие тростником делянки и луга, где лошади и рогатый скот подходили ко мне, принюхиваясь, но без злых намерений, я все-таки дошел до шоссе, приметив по пути белую деревянную доску с надписью «Рабочая Сушилка № 2» или что-то в этом роде, текст, который меня интригует вплоть до нынешнего времени; потом обитая алюминиевыми листами машина с грузом мяса из Херенвеена, которая следовала по дороге на бойню в Амстердаме, подобрала меня, так что в семь часов я уже был дома. Еще я вспоминаю вечер, организованный, кажется, безымянным басистом пару лет назад, во времена бытия его нижним жильцом, в честь какого-то настолько же безымянного теленка, по виду явного студента или воспитанника из Найенроде, привлекательной наружности, но очень уж обосранного в моральном смысле (и который позже, я уверен, сам проживал внизу, если вы понимаете, что именно я хочу этим сказать); вечер был неплохим, но всюду было невыносимо темно (подростковая манера: единственная лампа в комнате, несмотря на угрозу возгорания, оборачивается темно-красной оберточной бумагой или картоном для оформления витрин и зажигаются две свечки на подставках, в то время как народ разваливается на полу на подушках вдоль стен, виснет друг на друге и пытается на ощупь возбудиться); вечер, который из-за отвратительной истеричности маленького живого оркестра, а также невообразимого напряжения, подпитываемого упомянутой теменью, закончился потасовкой, причем я, в пылу боя, получил пару затрещин от обосранного безымянного найенродского теленка по той причине, что я или его самого, или его подругу не лапал, а, может, лапал как раз слишком долго за жезл, вагину, титьку или ляжку; вечер, после которого (я спал на чердаке, на розовых простынях) из 144 взятых напрокат бокалов выжила лишь одна рюмка для хереса, стоявшая на какой-то ерунде вроде этажерки, да и та треснула; пол казался вконец изъезженным катком, покрытым не только кусками стаканов и тонкими их осколками, а просто слоем измельченной стеклянной пыли; в этих руинах чудо-доктор Р. Дж. Гроотвелд (борец с Раком и различными привязанностями, трансвестит и активный эксгибиционист) провел ночь на диване в праздничном зале, выглядел он утром забавно: своим выкрашенным три дня назад в медный цвет волосам он так и не смог вернуть натуральный, или хотя бы похожий на естественный, окрас, несмотря на многочисленные водные процедуры, — что и показало безжалостное утреннее солнце, — а плечи его все еще были покрыты тальком, использованным для вчерашнего представления, когда он, с грелкой для чайника на крашеной голове, задрапированный простынями и со штормовыми фонарями, обмотанными зеленой креповой бумагой, в руках, вместе с Г., сыночком Офи, пытался представить нам непонятную Песенную Игру или Речитатив собственного сочинения, для чего нарядил маленького Г., без какой-либо видимой необходимости, в женскую одежду (и чем с тех пор вселил в Офи неистребимый ужас по отношению к самому себе), и маленький Г. читал вслух детскую книгу с акцентом и синтаксисом неграмотного и с присущей ему запинающейся, слегка жалобной интонацией, усугубляя идиотизм текста комментариями, собственными вариантами и приукрашиваниями. Сегодняшний вечер с тем не сравнится, даже не станет его жалким подобием. Нет, ничего не вернуть. Кроме того, мы все постарели на несколько лет.

Когда переваливает за полночь, меня начинает клонить в сон, и я бесцеремонно спрашиваю Офи, могу ли я немедленно получить лежачее место в доме: любой желающий может присесть на мою кровать или, если ему это кажется необходимым, разбудить меня и получить консультацию по Проблемам Современности, если только мне можно упасть где-нибудь в теплом месте, желательно вместе с одеялом. Офи отводит меня в комнатку возле кухни, где стоит та самая кровать, что принимала участие в большом Летнем Празднике Разорванного Платья, с небольшой поправкой на присутствие простыней и одеяла и украшение в углу комнаты в виде довольно современного карабина и старого мушкета. Я частично обнажаюсь и быстро прыгаю под одеяло, которое оказывается слишком тонким, поэтому гости начинают, радостно кудахча, складывать на меня пальто и куртки, и В., новый жених Офи, кажется, более приятный, чем его предшественник год тому назад (владелец гаража В., которому мы с Вими в то время попортили кровь примечательным прозвищем Выправитель Вмятин), но совсем лишенный того шарма мальчишеской стеснительности и крутости одновременно, приносит мне кружку густого супа, зачерпнутого из кастрюли в кухне. Усилием воли я концентрирую внимание и прошу его подать мне будильник, завожу его и ставлю возле кровати. Последней просьбой к В. является приглашение прилечь рядышком и составить мне компанию, которое он, к счастью, отклоняет, потому что приподнять одеяло на этой очень маленькой кровати, учитывая зверский холод, было бы по меньшей мере катастрофой. Потом я, наконец, согреваюсь. Времени всего час ночи, вечеринка беззаботно гудит и гремит вовсю, но я мирно засыпаю, вознося хвалу творению, с любовью к моим друзьям и не тая в сердце ненависти к врагам.

Будильник звонит без четверти семь. Я чувствую себя бодрым и выспавшимся и вдруг вспоминаю, зачем я хотел так рано встать: чтобы добраться до Амстердама, мне потребуется полтора часа, после чего надо будет дома затопить камин, переодеться, помыться (я решил отложить гигиенические процедуры до Амстердама), немного прибрать в квартире, приготовить еду для милых кошачьих — все это займет какое-то время, и мне нужно будет выехать через полчаса, если я хочу успеть к половине первого на обедню к отцу X, в распоряжение которого раз в месяц, по воскресеньям, попадает маленькая античная церковь в стиле барокко. Холод пронимает до костей, одеяло покрыто каплями, на окнах — толстый слой инея, и я, пока одеваюсь, задерживаю дыхание и зажмуриваюсь. У меня под дерматиновой курткой три толстых свитера, и я поддел подштанники под добротные рабочие брюки, но перед отъездом мне все равно нужно хорошенько прогреться.

— Ты еще не спишь, Герард? — слышу я голос Г., проходя мимо его маленькой комнатки по дороге из ванной на лестничную площадку.

— Нет, золотко, я уже не сплю. Когда все угомонились?

— В половине пятого, по-моему.

— Очень хорошо. Поспи еще, звереныш, — я осторожно закрыл дверь в его комнату, которая обычно стоит всю ночь открытой, кажется, из-за того, что он боится темноты.