Книга Человек, который спит - Жорж Перек

Свободен, как корова, как устрица, как крыса!

Но крысы не ищут сон часами. Но крысы не просыпаются, вздрагивая, в панике и холодном поту. Но крысы не видят снов, а что ты можешь поделать со своими снами?

Крысы не грызут свои ногти, причем методично, часами напролет, до тех пор, пока края когтей не превращаются в открытую рану. Ты скусываешь ноготь до середины, расковыривая места, где он срастается с мясом; ты отгрызаешь омертвевшие кусочки кожи по краям ногтевой лунки до тех пор, пока не выступает кровь, до тех пор, пока твои пальцы не начинают болеть так, что малейшее прикосновение в ближайшие часы оказывается настолько невыносимым, что ты уже ни к чему не можешь прикоснуться и вынужден отмачивать пальцы в кипяченой воде.

Крысы, насколько тебе известно, не играют в электрический бильярд. Ты же припадаешь к автоматам на целые часы, иногда ночи напролет — яростно, лихорадочно. Налегая на стеклянную панель, ты вскрикиваешь и дергаешься всем телом, сопровождая запуск стального шара. Ты злишься на пружины, лампочки, цифры, ворота.

Нарисованные женщины с загорающимися глазами и опускающимися веерами. Ты не можешь бороться против щелчка в конце игры. Ты можешь играть или не играть. Ты не можешь заговорить с автоматом, ты не можешь добиться, чтобы он сказал тебе то, что не может сказать. Ты напрасно прижимаешься к нему, тяжело дышишь, финальный щелчок остается бесчувственным к дружбе, которую ты предлагаешь, к любви, которую ты ищешь, к желанию, которое тебя распирает. Шесть тысяч очков — хотя достаточно выиграть и тысячу четыреста — лишь еще больше тебя изнурят, лишь еще глубже тебя низвергнут.

Ты бродишь по улицам, ты заходишь в кинотеатры; ты бродишь по улицам, ты заходишь в кафе; ты бродишь по улицам, ты смотришь на Сену, на мясные лавки, на поезда, на афиши, на людей. Ты бродишь по улицам, ты заходишь в кинотеатр и смотришь фильм, который похож на тот, который ты только что смотрел, — та же благостная, изрядно милая, полная музыки история, рассказанная чрезмерно умным господином. Затем — антракт, рекламные ролики, которые ты видел раз двадцать или сто, последние новости, которые ты видел раз десять или двадцать, документальный фильм о сардинах или о солнце, о Гавайях или о публичной библиотеке, анонс фильма, который тебе уже показывали и покажут еще. Затем — художественный фильм, который ты только что смотрел и который вновь начинается с того, что ты уже видел: отрывочные титры, пляж в Этрета, море, чайки, дети, играющие на песке.

Ты выходишь, ты бредешь по слишком ярко освещенным улицам. Ты поднимаешься к себе в комнату, раздеваешься, залезаешь в постель, выключаешь свет, закрываешь глаза. В этот час тебя начинают окружать и слишком быстро обнажаться женщины твоей мечты, в этот час ты начинаешь забивать себе голову сотни раз перечитанными книгами; ты в сотый раз ворочаешься и переворачиваешься, но так и не можешь заснуть. В этот час ты лежишь в темноте с открытыми глазами и — нащупывая рядом с ножкой узкой кушетки пепельницу, спички, последнюю сигарету — спокойно измеряешь протяженность своего несчастья.

Теперь, по ночам, ты сменяешь самого себя. Ты бродишь по улицам, ты забираешься на высокие табуреты в барах, в «Розбюд», в «Харри'с», или усаживаешься в «Франко-Сюисс» на улице Сент-Оноре, почти напротив твоего дома, или устраиваешься за столиком в одном из кафе в районе Ле Аль; ты сидишь там часами, до закрытия, перед кружкой пива, чашкой черного кофе или бокалом красного вина. Ты смотришь, как приходят и уходят другие, приказчики мясных лавок, торговцы цветами, продавцы газет, загулявшие компании, одинокие пьяницы, проститутки.

Ты — одинок, и тебя сносит по течению. Ты идешь по унылым проспектам вдоль чахлых деревьев, плешивых фасадов, черных подворотен. Ты забредаешь в невообразимо уродливые кварталы, Батиньоль, Пантэн. Тебе встречаются лишь давно высохшие фонтаны Валлас, тоскливые церкви, развороченные стройки, бледные стены. Скверы с заключающими тебя оградами, лужи со стоячей водой около люков, чудовищные фабричные ворота. В квартале Европа под металлическими мостками паровозы выбрасывают в воздух клубы белого дыма. На бульваре Барбес, на площади Клиши нетерпеливые толпы смотрят в небо.

Тебе не разорвать заколдованный круг одиночества. Ты — одинок, и ты никого не знаешь; ты никого не знаешь, и ты — одинок. Ты видишь, как другие собираются, прижимаются, защищаются, обнимаются. Но ты — потухший взглядом — всего лишь прозрачный призрак, прокаженный цвета стены, силуэт, уже обращенный в пыль, занятое место, к которому никто не подходит. Ты навязываешь себе надежду на невозможные встречи. Но не для тебя блестит кожа, медь, дерево, не для тебя рассеивается свет и приглушаются звуки. Ты — одинок, несмотря на тяжелеющий дым сигарет, несмотря на Лестера Янга или Колтрейна, одинок в ватном тепле баров, на пустынных улицах, где отдаются твои шаги, несмотря на сонное соучастие и сочувствие последних открытых бистро.

С явной враждебностью ты столкнешься всего лишь один раз, — время, достаточное для того, чтобы узнать, признать холодное и сковывающее змеиное шипение, время отступить вовремя, леденея от одиночества и нетерпения, чувствуя растерянность, предательство своего собственного взгляда, время максимально заостренного и бесполезного восприятия мельчайших деталей: прядь волос, тень стакана, зыбкое очертание забытой сигареты, последняя дрожь закрывающейся двустворчатой двери. От тебя ничто не ускользает, но ты ничего не ухватываешь, а если ухватываешь, то слишком поздно, всегда слишком поздно, тени, отражения, провалы, уклонения, улыбки, зевки, усталость или отказ.

Недуг на тебя не обрушился, не свалился: он медленно проникал, почти приторно просочился. Он тщательно пропитывал твою жизнь, твои жесты, твои часы, твою комнату, как долго скрываемая правда, отрицаемая очевидность: цепкий и терпеливый, упорный, упрямый, он овладевал вмятинами на потолке, морщинами твоего лица в расколотом зеркале, разложенными картами; он затекал с водой из крана в коридоре, он бил каждую четверть часа в колокола церкви Сен-Рок.

Ты попал в ловушку былых ощущений восторга, гордости, упоения; ты полагал, что тебе нужны лишь камни и улицы города, лишь ведущие тебя толпы, лишь угол стойки в «Петит Суре», лишь место в первых рядах ближайшего от дома кинотеатра; ты полагал, что тебе нужна лишь твоя комната, твое логово, твоя клетка, твоя нора, куда ты каждый день возвращаешься и откуда каждый день выходишь, это почти волшебное место, где уже больше ничто — ни потолочная трещина, ни прожилка деревянной этажерки, ни даже цветок на обоях — не испытывает твое терпение. На своей узкой кушетке ты в который уже раз раскладываешь пятьдесят две карты; ты в который уже раз ищешь невозможное разрешение запутанного лабиринта.

Ты потерял свое могущество. Ты уже не можешь следовать за медленным передвижением пузырей и травинок по поверхности своей роговицы. Сквозь трещины и тени уже не расшифровывается ни одно лицо, ни одна победная кавалькада, ни один город на горизонте.

Ловушка, опасная иллюзия считать себя — как сказать? — неподвластным, полагать, что не даешь внешнему миру никаких зацепок, что скользишь неуловимым и неприкасаемым, глядя широко открытыми глазами вперед, что замечаешь все, вплоть до самых мелких деталей, и не удерживаешь ничего. Неусыпный сомнамбула, прозорливый слепец. Бытие вне памяти, вне страха.