Книга Пленники вечности - Дмитрий Морозов

— С корабля нас сняли и прикомандировали… То есть, дали под руку воеводы Репнина. А тот, когда на Ринген шел, отрядил нас немца отвлекать.

Серебряный вдруг вскинул голову и пристально вперился в глаза назгула, да так пронзительно, что тот был вынужден уставиться в траву.

— Да ты никак решил, человече, что я тебя попрекаю? Что велю в железо заковать?

Персонаж бессмертного романа Алексея Константиновича Толстого оказался неплохим физиономистом.

— Брось, боярин. — Серебряный перекрестился. — Не вижу вины за вами. Из наших никто не уцелел, но немцев тьма осталась живых. Кое-кого казачки в Печорский монастырь на аркане притаскивали. Так что ведомо мне, как вы немца на себя отманивали, давая дорогу Репнину. Богу, видать, неугодно было спасти рингенский отряд, а вы свое дело добре сделали, во славу царя и небесной рати.

«Знал бы ты, где мы видали на той дороге царя и небесную рать…» — подумал назгул.

А рядом топтался Шон, не зная, как правильно обратиться к командиру Легиона, чтобы не вызвать волны кривотолков. Спас ситуацию, опять же, князь.

— Что над душой стоишь? Присядь с нами, — сказал он как-то совершенно по-свойски.

«Неправильный какой-то князь, — подумал назгул. — Видимо, тут как и с Басмановым — в семье не без урода».

Шон пожал плечами и плюхнулся рядом, отчего-то шепотом сказав ангмарцу:

— Собирались выступать ведь, когда туман рассеется.

— А и верно, — хлопнул он себя по лбу. — Ты уж извини, княже…

Серебряный, похоже, был в курсе абсолютно всех маневров в наступающих полках.

— Левое крыло тысяче Хворостынина прикрыть? Не торопитесь, не вышла сотня на дорогу.

— А что так?

Воевода мрачно усмехнулся:

— Приболел тысяцкий.

— И сильно приболел? — чуя недоброе, спросил Шон.

— Сильнее не бывает. На голову укоротился.

— Н-да… Экая хворь приключилась… — только и нашелся назгул.

«Хворостынин то был мерзавец мерзавцем, не жаль ничуть. Но каков хват этот Серебряный — целого тысяцкого укоротил. Когда такие дела творятся, нам, сирым да убогим, следует носа не казать из нор. Лес рубят, как говаривал генералиссимус, щепки летят. Нет, пора нам на флот возвращаться, хватит уже этих сухопутных приколов».

— Пушку утопил при переправе — утаил, — сказал князь, глядя куда-то в редкие клочья тумана, парящие над далеким ручьем. — Потом деревеньку разорил, на дым пустил невесть зачем. Через то добрый стрелец на дороге стрелу в спину получил. Лагерем встал — костры запалил до небес, небось из самого Феллина видно, где рать государева идет.

— И верно, — сказал как всегда бессердечный Шон. — Голова ему лишняя была.

— Тяготила вельми, — серьезно кивнул князь. — Послезавтра явится новый тысяцкий, тогда и тронетесь.

— Выходит — отдыхаем, — встрепенулся Шон, хотя назгул и корчил ему страшные рожи.

— Отдыхать на Москве будем, в палатах, — вздохнул Серебряный. — Надо за ворогом присмотреть.

«Вот и началось опять, — ангмарец про себя чертыхнулся. — Будто без нас некому воевать».

— А казачки на что? У меня два десятка черкесов при конях, остальные пешцы.

— Там, где я разумею ворога, — сказал воевода, — конные не пройдут. Овраги, буреломы да болотины.

— И что там рыцарям делать? — спросил Шон простосердечно.

— Там не псы эти железные, а какие-то другие. Без коней и брони, но с пищалями. Казачки третьего дня заприметили сотни четыре этих залетных. Идут скрытно, по пустошам безлюдным, заходят орловскому полку под самый хвост.

Назгул хмыкнул.

— Воля твоя, княже. Вели — хоть сейчас пойдем. Далеко ли?

— Экий быстрый… — Серебряный вдруг встал, расстегнул тяжелый ремень с ножнами и одним змеиным движением выполз из кольчуги.

Шон и назгул аж рты раскрыли. Это только в кино все снимают и надевают пластиковую и алюминиевую броню, словно футболки с трениками. На самом же деле, чтобы скинуть даже простую байдану, нередко нужна сторонняя помощь. Уж как минимум человек становится враскоряку и начинает, упираясь руками в землю, прыгать, выставив зад, выползая из доспеха.

В движениях Никиты Романовича Серебряного сквозила настоящая воинская стать, а также многолетняя сноровка. Было в нем что-то от быстрой и смертоносной куницы. Довольный произведенным эффектом, князь любовно погладил броню, упавшую к его ногам удивительно маленькой блестящей кучкой:

— Кольчужка персидская, тонкая, что твоя паутина. Но не берет ее сабля. А уж легкая!

Шон едва ли не обнюхал заморское диво, спросив дозволения, поднял на вытянутых руках и принялся рассматривать сквозь нее белый свет. С его собственной кольчугой этот номер бы не прошел — через пару секунд руки бы воспротивились такому садистскому культуризму.

Серебряный расстегнул плотную кожаную поддевку, скроенную на западный манер, подозвал одного из своих ратников:

— Вели трапезу готовить.

«Так вот с нами и сядет жрать и пить, — подивился назгул. — В первый раз вижу вельможу, простого в доску, но не из опричнины. И Басманов, и Очин-Плещеев — простые ребята, у которых на лице написано — тяжела и неказиста жизнь советского чекиста. Но этот из породистых, а туда же. И верно — не из той же он шайки-лейки? Толстой писал, что он опричников ненавидел, но то все брехня. А вот состоял ли в самой черной сотне, или нет? Как-то неловко спрашивать, ей-богу. Да и вообще, почти секрет государственной важности. Еще и меня укоротит на голову…»

— Дивишься ты мной, — наконец недовольно сказал Серебряный, — ровно девицей красной. Воевод не видал?

— Воевод-то видал всяких, а вот…

Серебряный помрачнел.

— Батюшка наш, покоритель казанский, последнее время… совсем сделался на манер маршала Радзивилла или какого-нибудь Сапеги. Панталоны срамные носит с кружавчиками, к ратникам кашу из котла есть не идет, зато зело много стал разуметь в песьей да птичьей охоте, — наконец сказал он.

И без подсказки ясно — речь о Курбском.

«А лет через пяток он вообще, как есть, в панталонах, убежит к врагам и станет самым известным в истории диссидентом, мастером эпистолярного жанра», — захотелось сказать ангмарцу, но он, ясное дело, промолчал.

— Репнин, небось, от своих людей в шатрах златотканых не прятался? Да и Шуйский не прячется, и я не стану, — зло сказал князь, словно именно Чернокрылый Легион склонял его к болезни декабристов, которые были «страшно далеки от народа».

Принесли скатерку, бросив прямо на траву. В ней ангмарец, присмотревшись, не без ехидства узнал вкривь и вкось сшитые ливонские хоругви да рыцарские значки. Поверх некогда величавых гербов легли пресные лепешки, мех с вином, ломти солонины, завернутые в прелые листья подорожника, и еще какая-то снедь.