Книга Свадьба палочек - Джонатан Кэрролл

Взобравшись на четвертый этаж, мы прошли в самый конец длинного коридора. Дубовая дверь квартиры Франсес Хэтч, в отличие от многих других в этом здании, сохранилась в идеальном состоянии — остальные, по-видимому, время от времени вышибались полицией. На ней была укреплена маленькая медная дощечка с именем владелицы. Ее недавно надраили до блеска. Клейтон позвонил. Довольно долго никто не открывал.

Наконец дверь распахнулась, и от удивления мы оба, кажется, отступили на шаг. На пороге стоял лысый коротышка с лунообразной головой, без какого-либо намека на подбородок, в черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. У него была физиономия семидесяти-восьмидесятилетнего старика, но, судя по прямой осанке, ему могло быть и меньше.

— Что вам угодно?

— Я Клейтон Бланшар. Мисс Хэтч меня ждет.

— Проходите.

Старик повернулся и направился в глубь квартиры на негнущихся ногах, словно готовясь принять участие в параде оловянных солдатиков. Я вопросительно взглянула на Клейтона.

— По-моему, ты говорил, что она имеет дело только с женщинами.

Прежде чем он успел ответить, солдатик крикнул нам:

— Так вы идете?

Мы поспешили вслед за ним. У меня не было времени хоть что-либо рассмотреть, но мой нос уловил приятнейший запах.

— Чем это пахнет?

— Яблоками?

— Сюда, пожалуйста.

Голос старичка звучал так повелительно, что я на секунду почувствовала себя старшеклассницей, которую вызывают в кабинет директора.

Свет я увидела еще до того, как войти в комнату. Он ослеплял и проникал сквозь дверной проем белым потоком. Мы вошли в комнату, и я влюбилась, прежде чем успела это осознать. В гостиной Франсес Хэтч было полно персидских ковров, натуральной баухаузовской мебели, а еще я увидела там самого большого кота, какого мне когда-либо доводилось видеть. Ковры были самых разнообразных оттенков красного: ржаво-коричневатые, светло-вишневые, рубиновые. Что великолепно сочеталось со строгой хромированной мебелью. Яркость ковров смягчала строгость мебели и вместе с тем позволяла каждому предмету щеголять своей чистой простотой, создавая иллюзию парения над красной пестротой. В комнате было несколько высоких окон, и сквозь них внутрь проникало почти столько света, сколько его было снаружи. На стенах висело множество фотографий и картин. Я не успела даже бегло их рассмотреть, поскольку другой властный голос произнес:

— Сюда! Я здесь!

Словно поняв смысл слов своей хозяйки, кот встал, томно потянулся и прошел туда, где сидела Франсес Хэтч. Он стоял, глядя на нее, и помахивал хвостом.

— Как поживаешь, Клейтон? Подойди сюда, дай на тебя посмотреть.

Он подошел к ее креслу и пожал протянутую ему крупную костлявую руку.

— Холодная. Вечно у тебя холодные руки, Клейтон.

— Это у меня наследственное.

— Ладно-ладно. Говорят ведь, холодные руки — горячее сердце. Кого это ты с собой привел?

Он жестом предложил мне подойти.

— Франсес, это мой друг Миранда Романак.

— Привет, Миранда. Тебе придется подойти ко мне поближе, я почти ничего не вижу. Ты хорошенькая?

— Привет. Выгляжу сносно.

— А я вот всегда была страшилищем, тут и к бабке не ходи. Некрасивым людям приходится прилагать больше усилий, чтобы мир их заметил. Ты вынужден доказывать, что к тебе стоит прислушаться. Ты знакома с Ирвином?

Я взглянула на человечка с важным голосом.

— Ирвин Эделыптейн, это мои друзья Клейтон и Миранда. Садись. Я теперь тебя лучше вижу. Ага. У тебя в самом деле рыжие волосы! Я так и думала. Здорово. Люблю этот цвет. А ты обратила внимание на мои ковры?

— Обратила. Мне нравится, что вы сделали со своей гостиной.

— Спасибо. Это мой ковер-самолет. Когда я здесь, мне кажется, что я летаю. Итак, вы с Клейтоном друзья. Это хороший знак. А чем ты еще занимаешься?

— Я книготорговец, как и он.

— Замечательно! Потому что сегодня я хочу говорить именно о книготорговле. Ирвин будет мне советовать, что я должна, а чего не должна делать. У меня есть очень ценные вещи, Миранда. Знаешь, почему я решила их продать? Потому что всю жизнь я хотела быть богатой. Через месяц мне стукнет сто. По-моему, это будет прекрасно — разбогатеть к ста годам.

— И что вы будете делать с этими деньгами?

Вопрос был невежливый, в особенности через несколько минут после знакомства, но Франсес мне сразу же понравилась, и я чувствовала в ней отменное чувство юмора.

— На что потрачу? Куплю красный «кадиллак» с откидывающимся верхом и стану гонять на нем, подбирая мужчин, которые мне понравятся. Господи, когда же я в последний раз была с мужчиной? Знаешь, в мои годы начинаешь задумываться, кем ты была прежде. Если повезет, то можешь и полюбить этого человека. Большинство мужчин, которых я знала, особым умом не блистали, но характера им было не занимать. А порой они проявляли такое мужество, о каком можно только мечтать. Мужество — это самое главное, Миранда. Так мне говорил Казандзакис. Бог дал нам отвагу, но слушать эту музыку опасно. Этот человек не ведал страха. Знаешь, кто был его кумиром? Блонден! Величайший канатоходец всех времен. Он прогулялся по канату над Ниагарским водопадом и сделал остановку посередине, чтобы приготовить и съесть омлет.

— Клейтон сказал, вы видели и знаете столько, что хватило бы на три жизни.

— Так оно и было, но только потому, что я была безобразна и мне приходилось брать чем-то другим. Я была отменной любовницей и порой проявляла смелость. Старалась говорить правду, когда считала это важным. Всем этим я горжусь. Мне предлагали написать автобиографию, но ведь пришлось бы пересказывать мою жизнь. Не хочу делить ее с другими, с теми, для кого она значит куда меньше, чем для меня самой. Но я к тому времени была уже так стара, что не знала, сумею ли рассказать обо всем правдиво, а это очень важно. Но Ирвин подарил мне вот эту штуковину, которой я с удовольствием пользуюсь. — Она вытащила из кармана и продемонстрировала мне маленький диктофон. — Сижу вот как сейчас и чувствую под ногами ворс моего ковра-самолета, в окна проникает теплый свет, и если меня посещает какое-нибудь особенно приятное воспоминание, мне надо только нажать эту кнопочку. И я рассказываю этой машинке такое, о чем не вспоминала долгие годы… Как раз сегодня утром, накануне вашего прихода, мне вспомнился пикник с Хемингуэями в Отейе. Льюис Галантьер, Хемингуэй и безумный Гарри Кросби. Что этих двоих связало, ума не приложу, но день прошел замечательно. Мы ели вестфальскую ветчину, и Гарри проиграл на скачках три тысячи франков.

Я потрясенно воззрилась на Клейтона и безмолвно, одними губами спросила:

— Хемингуэй?

— Я часто думаю о Хемингуэе. Знаете, люди не перестают говорить о нем и о Джакометти, только их всегда описывают совершенно неправильно, просто до безобразия искаженно. Всем хочется верить, что они были загульными развратниками — это соответствует романтическому образу. Но Галантьер незадолго до смерти произнес слова, которые стоит запомнить: «Все великие художники, когда мы жили в Париже, ни дня не проводили без работы. Людям хочется верить, что все эти книги и картины возникли из ничего, готовенькие. Но мне больше всего запомнилось то, как все они усердно трудились. Джакометти? Он убил бы вас на месте, войди вы к нему в студию, когда он работал».