Книга Осторожно: боги - Алла Киселева

XI

Владыка, зачем на богов ты злое замыслил,

На погибель страны, на людей истребленье

Безвозвратно ль ты злое замыслил?

Поэма о боге чумы Эрре

Я выругался вполголоса — далее повествование обрывалось, и переводчик пояснял, что в этом месте оригинала текст был сильно поврежден, неясно случайно или умышленно, и сообщил, что из разрозненных и достаточно бессвязных слов и предложений он сделал вывод, что Даг-ан дал жрецу указания некоторых действий, которые тот должен был совершить. Если переводчик правильно понял, то Шемма, предварительно записав происходящее и спрятав написанное в указанном потайном месте, должен был вернуться через шесть дней туда, где они разговаривали, в то самое таинственное помещение. Все это время ему было предписано хранить молчание и ни с кем не разговаривать, также, по-видимому, он должен был в эти дни воздерживаться от пищи. Даг-ан объяснил Шемме, какие действия необходимо совершить, чтобы очистить воду и сделать ее пригодной для питья, чтобы пить только ее весь указанный срок. Еще в его обязанности входило найти самое большое бронзовое блюдо или котел и как следует его начистить. Делать это надобно каждый день, во время всего указанного срока. На шестой день жрец должен был принести в комнату то, что он подготовил, предварительно тщательно очистив и омыв, положить в центре, и ждать прихода бога. Если же по какой-то причине тот не сможет прийти, то следовало вернуться туда же еще через шесть дней, и так должно продолжаться до тех пор, пока Даг-ан не выйдет к нему. Слава богу, с этого места начинался читаемый текст, но я решил немного подождать с продолжением.

Сказать честно, я немного устал, и странное повествование, в котором я многого не понимал, никак не способствовало моему отдыху. Я подошел к узкому окну. Там клубилась темнота, яркая полная луна пристально смотрела на меня в чистом ночном небе, и сияли мерцающие звезды. «Звезды» — это слово неожиданно всплыло передо мной и наполнилось новым, удивительным и зловещим содержанием. Совершенно неожиданно для себя я вдруг увидел, что луна почти исчезла, ее блеск стал почти невидимым, а звезды стали увеличиваться в размерах, и все небо засияло, как единый ковер, переливающийся множеством оттенков. А потом произошло то, что и сейчас я могу называть только как «танец звезд», потому что эти сверкающие создания стали двигаться, сначала очень медленно, а потом все быстрее и быстрее, и во время движения они образовывали причудливые фигуры. Я никогда об этом никому не рассказывал, справедливо предполагая, что мне никто никогда не поверит, но тогда, да и сейчас, я был убежден, что таким образом они разговаривали со мной. Я стоял и смотрел, как зачарованный, на меняющиеся фигуры, не в силах заставить себя оторваться от этого удивительного зрелища, когда вдруг разом осознал, что они что-то от меня хотят. Это понимание было настолько ужасным, что разом отрезвило меня, я содрогнулся и поспешно отошел в глубину комнаты, сосредоточив свой взор на языках пламени, играющих в камине.

Но и теперь меня не покидало ощущение, что я несвободен, мне продолжало казаться, что я смотрю туда не по своей воле, и, сделав над собой усилие, я перенес свое внимание на маленькие язычки пламени, тихо качавшиеся на кончиках бледных свечей. Это меня немного успокоило, страх стал потихоньку проходить, и не знаю, сколько прошло времени, пока я смог заставить себя подойти к окну и посмотреть вверх. То, что я увидел, подействовало на меня умиротворяюще. К счастью, небо выглядело как обычно: луна была на своем месте, только немного передвинулась, куда ей и было положено, звезды же светились своим обычным светом. Я подошел к столику. На золотом блюде, украшенном выгравированным гербом герцога Аквитанского, стоял бокал, куда я налил себе красного вина из серебряного кувшина. Пока я пил, разум мой успокоился окончательно, и я подавил в себе желание немедленно покинуть замок, оставив записку с вежливым объяснением моей поспешности.

«Это я смогу сделать в любой момент», — утешил я себя, решив еще намного повременить с отъездом.

Почти одновременно раздался стук в дверь, и ко мне вошел слуга, с приглашением пройти к ужину. Это было самое лучшее, что мне можно было предложить: от всех этих переживаний я изрядно проголодался и, конечно же, с радостью согласился. Трапеза продолжалась долго, и была поистине великолепной. Алиенора, к моему глубокому удовлетворению, свято соблюдала и продолжала традиции, любимые ее дедом и отцом. Я расхваливал ужин, ее саму, мы много смеялись, и вечер проходил в самой душевной обстановке, какую можно только представить. Где-то в глубине души, звучал настойчивый голос: он просил, чтобы я стал задавать вопросы, узнал у красавицы, читала ли она переданные мне бумаги и знает ли она, как погиб ее отец. Но обстановка за столом была слишком приятной и непринужденной. К тому же, как только я пытался заговорить на эту тему, что-то мешало мне: то вносили новое блюдо, то Алиенора начинала рассказывать какую-нибудь забавную историю, — и слова сами застревали в моем горле. В конце концов, я прекратил свои попытки, решив отложить свои расспросы на некоторое время. Как только решение было принято, все стало совсем легко и просто, заструился ручеек серебристых речей, и мне было приятно сознавать, что девушка сохранила и эту традицию — искусство изысканной беседы.

Когда после этого во всех смыслах приятнейшего времяпрепровождения я вернулся в свою комнату, меньше всего мне хотелось продолжать чтение бумаг, так и брошенных в беспорядке на кровати. Мне хотелось сладко выспаться на этом чудесном высоком ложе и наутро, позавтракав конечно, отправиться восвояси. И я до сих пор не понимаю, почему тогда этого не сделал, а, подавив зевок, пододвинул кресло к огню, пылавшему в камине, продолжил чтение старой толстой рукописи, написанной на великолепном пергаменте безразличным почерком.

Все было приготовлено к ритуалу. Комната, не привыкшая к свету, освещенная светильниками, представлялась какой-то неуютной и бесформенной. Вторая ее половина также была отделена занавесом, но теперь он был туманно-прозрачный и немного шевелился, хотя никакого движения воздуха Шемма не почувствовал. На стенах отсутствовала мозаика, не было и росписей, которые так любил жрец, но нельзя сказать, что они были пустыми. На стенах извивались линии, ни одна из них не была прямой, разнообразные спирали, волны сталкивались друг с другом, пересекались и составляли немыслимые узоры. Шемма старался не смотреть на них, так как ему чудилось что-то угрожающее в этом странном сплетении, но рисунок как будто сам заставлял смотреть на него. Сосредоточившись, как его учили, маленький жрец, перевел взгляд в центр комнаты, где стояло большое блюдо, которое он так старательно чистил все это время. Кто-то установил его совершенно непривычным способом: вертикально, при помощи некоторого количества глины, на маленькой скамеечке. Блики от стоявших перед ним горящих светильников причудливо играли на желто-красной поверхности. Это зрелище приятно успокаивало его и отгоняло беспокойство, возникшее было при рассматривании извилистых линий. Вдруг тишина, наполненная потрескиванием факелов и его, Шеммы, тихим дыханием, наполнилась мягкой, приятной музыкой, казалось льющейся из стен. Маленький жрец тихонько постарался оглядеться, чтобы попытаться найти источник звука, но ничего нового не увидел. Постепенно музыка воплотилась в родной голос, зазвучавший удивительно проникновенно, с несвойственной ему теплотой и нежностью.