Книга Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Павел Крусанов

— Годится, — согласился Андрей. Выпили. Закусили сычужным пикантным — кажется, «Эмменталем».

Герасим открутил от кисти восковую виноградину.

— Скажи, братан, а гнев народный ты как, конкретно будишь или фуфлово — на кого Бог пошлёт?

— Ничего я не бужу, — увяз зубами в сыре Андрей.

— Ты брось, братан, вола вертеть. Я тебе не фраер ушастый. А предки как будили?

— Кто ж их знает — их и спрашивайте.

— Не ссы, мы сырки глотать умеем. Спросим. Всех построим и спросим.

— Шкловский тоже в броневом дивизионе служил, — вспомнил почему-то Норушкин. — Ему Корнилов на Румынском фронте лично Георгиевский крест вручил. Он ещё потом в бензобаки броневиков гетмана Скоропадского сахар насыпал, чтобы жиклёры засрать. — Андрей вытянул из пачки сигарету. — А некогда в городке Шклове учительствовал и прислуживал в поповском доме крещёный еврей Богданко, принявший после имя Дмитрий, но известный больше как Тушинский вор. Ему в Калуге татарин Пётр Урусов голову сабелькой оттяпал, так что она в церкви на отпевании отдельно от тела лежала. — Норушкин глубоко затянулся. — А при матушке Екатерине, до старости не знавшей вина, а пившей одну лишь варёную воду, известны были фальшивые ассигнации шкловской работы. Их фабриковали в Шклове графы Зановичи, родом далматы, вместе с карлами генерал-лейтенанта Зорича. Их Потёмкину ростовщик Давидка Мовша сдал. Потёмкин мазурикам хвосты и накрутил. А вас, собственно, как зовут?

— Герасим я, — удивился невежеству собеседника Герасим. — Я Шкловского твоего с Потёмкиным вместе на болту поперёк резьбы вертел, кто бы они по понятиям ни были.

— И что, Герасим, подобно Орфею и другим великим героям древности, вы, чтобы построить моих предков, готовы спуститься в преисподнюю?

— Ты, братан, не умничай, надо будет — спущусь. Закон такой: если маза пошла или/или — без базара выбирай смерть. Это не западло, — продемонстрировал знание самурайских предписаний Герасим. — А потом, я ж тебя пробивал: дядя у тебя есть. Не дубарь пока, хотя и на больницу пашет.

— Когда тебя сразят на поле боя, — выудил Андрей в ответ из хмельной памяти максиму Ямамото Цунетомо, — ты должен следить за тем, чтобы тело твоё было обращено лицом к врагу.

— Грамотно сказал, братан.

Тут с приборами, завёрнутыми в салфетки, и двумя тарелками с дымящимися лангетами и золотистой картошкой-фри возле стола образовался Тараканов. Поставив тарелки перед Герасимом и Норушкиным, Вова отправил поднос на стойку, а сам сел за стол.

— Спасибо тебе, Вова, — желчно поблагодарил Норушкин. В словах его читалось внятно: «Ну ты и сволочь, Вова, ну ты и гондон штопаный!»

— Не за что. Сейчас Люба хлеб, минералку и красную капусту принесёт, — нарочито не замечая яда, вертел на столе пустую стопку Тараканов. — Очень, Андрюша, твои истории Гере понравились. Успех необычайный…

Герасим, однако, виски Тараканову не налил, а вместо этого сказал Норушкину с досадой:

— Жаль Вовчика с нами нет.

— Почему это? — опешил Тараканов.

— Потому что шёл бы ты на хер и не лез в чужой базар.

Вова обиженно, но гордо, как шуганутый с налёжанного места кот, удалился за стойку.

Люба и вправду принесла хлеб, бутылку «Полюстрово» с двумя высокими стаканами и маринованную красную капусту в фаянсовой плошке.

Герасим налил.

— Я тебе дело предлагаю. Слышь, типа, компаньонами будем.

— А что, собственно, вы от меня хотите?

— Давай на «ты», братан, — дружески предложил Герасим.

— Давай.

— Мне Аттилу завалить надо. Совсем он, падла, борзой стал.

— Какого Аттилу?

— Ну сказал! Ну прямо в поддых! Да Коляна Шадрунова, пахана рамбовцев. Погоняло у него — Аттила.

— Ну так вали. Я-то при чём? Лучше бы ливизовской взял…

— Нельзя. Мне пойла дешевле пятидесяти баксов за фуфырь по ранжиру не положено. Братва не поймёт.

— Соболезную.

— Ты, братан, погоди. Ты, типа, меня слушай. На-ка вот, минералкой запей. Аттила — авторитет конкретный, и команда у него реальная. Если я его закажу — рано или поздно об этом разнюхают. Тогда — кранты. По понятиям нас уже не развести. Такая молотильня пойдёт — Куликово поле, блин, бой Руслана с головой. А если ты на него гнев народный сольёшь — это ж другое дело. Мы ж тогда с тобой такой участок расчистим, мы ж под себя такую территорию загребём…

— Герасим, ты дурак?

— Фильтруй базар, — набычился Герасим. — Как компаньон компаньона предупреждаю.

— Ты сам Божий дар с профитролями не путай. Представь только, что братва свои дрязга не калашами, а водородной бомбой утрясать будет. Это ж беспредел полный. Мозги наморщи — тут такой участок расчистится, что…

— Ни барыг, ни братвы не останется, — смекнул Герасим.

— Ни нас с тобой, компаньонов.

— Да, братан, это не по понятиям.

Снова заиграла живая музыка: снятый один в один, как по канону писанная икона, Боб Марли — «I Shot The Sheriff».

Герасим налил в стопки виски и внезапно хохотнул в лангет.

— Ты что? — удивился Норушкин.

— Да представил, блин, как бригадир на стрелку тереть с водородной бомбой в багажнике катит!

— Живое воображение. Только в нашем случае, мне кажется, ещё смешнее будет. Всю страну размазать можно. Не в миг, конечно, а постепенно, со смаком…

— Ну, давай, типа, за бронетанковые войска, — поднял стопку Герасим.

Выпили. Принялись за лангет.

— И что, никак там с настройкой не поиграть? — спросил Герасим. — Чтобы наводку скорректировать?

— Да где там-то? — не выдержал Андрей.

— В Побудкине твоём, братан. Мне ж Вовчик пересказывал.

Андрей задумался.

— Бесполезно. Когда Господь сотворял Россию, он о такой мелкой гниде, как рамбовцы, не думал.

— Так ты, может, не знаешь просто, как там управляться нужно?

— Откуда ж мне знать? Из чёртовой башни назад никто не выходил. Не нашлось для них Вергилия. Или этого, как его — Тересия. Или нет, это вроде была тень Антиклеи…

— Надо же, сколько у тебя в репе мусора скопилось.

— И не говори. Никак бачок не вынести.

Герасим «наморщил мозги», после чего снова наполнил стопки.

— Стало быть, ты Аттилу валить не будешь?

— Нет, не буду. Вычёркивай меня из компаньонов.

— Ладно, братан, — Герасим ткнул пальцем в сцену, — как тот волосатый поёт: вольному воля, упёртому — пуля.

— Он не о том поёт. Он поёт, что готов отсидеть, если виновен.