Книга Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

С другой стороны другой человек мог воспринимать шар как составную часть некоей системы нежданных даров, вроде как, если твой работодатель заявляется в комнату и говорит: «Слышь, Генри, возьми эту пачку денег, приготовленную мною для тебя, потому что дела у нас тут идут отлично, и я восхищен, как ловко ты отшиваешь этих красавцев, без какового отшивания наш отдел не смог бы процветать, а если бы и процветал, то не так пышно, как оно есть». Для этого человека шар мог символизировать «отвагу и силу», стать героическим — пусть даже и малопонятным — жизненным эпизодом.

Еще кто-то мог сказать: «Не будь примера …, крайне сомнительно, чтобы … существовал сегодня в его сегодняшнем виде», и найти многих, готовых подписаться под этим мнением, равно как и многих, готовых с жаром его оспаривать. Были привлечены идеи «распухания» и «воспарения», а также и концепции мечты и ответственности. Отдельные личности погружались в поразительно детализированные фантазии, связанные с желанием либо бесследно исчезнуть в шаре, либо его поглотить. Интимный характер этих желаний, их первооснов, глубоко затаенных и безвестных, препятствовал открытому обсуждению, однако есть свидетельства, не позволяющие сомневаться в их широкой распространенности. Раздавались голоса, что важнее всего непосредственные ощущения, возникающие у вас, когда вы находитесь под шаром, некоторые люди утверждали, что они испытывают теплоту и защищенность, незнакомые им по прежнему опыту, в то время как противники шара ощущали, во всяком случае — говорили, что ощущают, тяжесть и скованность.

Мнения разделились:

«чудовищные излияния» «арфа»

ХХХХХХХ «в контрасте с более темными частями» «внутренняя радость» «большие прямые углы»

«консервативный эклектизм, господствовавший до последнего времени в конструировании воздушных шаров» «необычная смелость» «теплые, мягкие закоулки»

«так ли уж ценна способность растекаться, чтобы приносить ей в жертву целостность?» ‹?Quelle catastrophe!» «чавканье»

Удивительным образом, люди начали позиционировать себя в отношении характерных элементов шара: «Я буду на Сорок седьмой стрит, в том месте, где он опускается почти до тротуара, рядом с «Аламо Чили Хауз», или «Почему бы нам не подняться наверх, не подышать свежим воздухом, или немного прогуляться в том месте, где он образует крутую дугу вдоль фасада Галереи современного искусства…» Малые складки открывались для прохода только на какое-то время, так же как и «теплые, мягкие закоулки», в которых… Но вряд ли стоит говорить о «малых складках», каждая складка что-то да значила, ни одной из них нельзя было пренебрегать (словно, войдя в нее, вы не имели никаких шансов встретить кого-нибудь, способного во мгновение ока переключить ваше внимание с того, чем оно было занято прежде, на новые занятия, риски и эскалации). Каждая складка была существенна, встреча шара со зданием, встреча шара с человеком, встреча шара с шаром.

Высказывалась догадка, что наиболее привлекательными чертами шара являются его изменчивость и неопределенность. Иногда какой-нибудь пузырь, вздутие или целый участок структуры по собственной своей инициативе перебирался на восток, к самой реке, что напоминало перемещение армейских подразделений, наблюдаемое на карте, в штабе, удаленном от поля битвы. Затем эта часть могла быть отброшена на прежнее место, или отойти еще куда-либо: на следующее утро она могла сделать новую вылазку или бесследно исчезнуть. Эта способность шара непредсказуемо изменяться представлялась очень привлекательной, особенно для людей, чья жизнь катится по жестко определенной колее, для кого изменения желанны, но недоступны. Все двадцать два дня своего существования хаотично непостоянный, разительно непохожий на вымеренную, прямоугольную сеть наших жизненных путей, шар представлял собой прекрасный объект для самоиндентификации. Вторжение сложной техники во все, за редкими исключениями, области человеческой деятельности неуклонно увеличивает объем необходимой специальной подготовки и тем самым препятствует свободному изменению рода занятий; с нарастанием этой тенденции все больше и больше людей, чувствующих себя не на своем месте, будет обращаться к решениям, прототипом или, если хотите, «грубым наброском» которых может считаться шар.

Я встретил тебя, только что вернувшуюся из Норвегии, под шаром; ты спросила, не мой ли это, и я сказал, что да. Шар, сказал я, представляет собой спонтанное автобиографическое откровение, напрямую связанное с тревогой, овладевшей мной после твоего отъезда, и с сексуальной депривацией, однако теперь, когда твоя поездка в Берген завершилась, он излишен и даже неуместен. Ликвидация шара не представляла особых трудностей, обвисшую оболочку погрузили на трейлеры и увезли в Западную Виргинию, где она и хранится в ожидании какого-нибудь другого момента, когда я буду в отчаянии, возможно, когда мы с тобой поссоримся.

ПРЕЗИДЕНТ

Я не то чтобы в полном восторге от нового президента. Да, он, конечно же, странный парень (высотою всего сорок восемь дюймов в холке). Но достаточно ли одной только странности? «Достаточно ли одной только странности?» — спрашиваю я у Сильвии. «Я тебя люблю», — говорит Сильвия. Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами. «Большой палец?» — говорю я. Большой палец ее правой руки сплошь покрыт мелкими подсохшими порезами. «Пивные банки, — говорит она, — Да, он странный парень, тут уж не поспоришь. У него есть некая волшебная харизма, заставляющая людей… — Она смолкла, а затем продолжила: — Когда оркестр заводит боевую песню его избирательной кампании "Шагая с барбекю на шампурах", я просто… я не могу…»

Странность, таинственность и сложность нового президента никого не оставили равнодушным. Последнее время заметно участились обмороки. Можно ли винить в этом президента? Помнится, я сидел в Сити-центре, в ряду ЕЕ, слушал оперу «Цыганский барон». Сильвия пела в цыганском таборе, на ней был сине-зеленый цыганский костюм. Я думал о президенте. Я задавался вопросом: соответствует ли он нашей эпохе? Да, думал я, он странный парень — совсем не такой, как все наши прежние президенты, как любой из них. Не такой, как Гарфилд. Не такой, как Тафт. Не такой, как Гардинг, Гувер, Рузвельт (любой из них) или Вудро Вильсон. Затем я обратил внимание на женщину с младенцем на руках, сидевшую прямо передо мной. Я тронул ее за плечо. «Мадам, — сказал я, — мне кажется, что у вашего ребенка обморок». «Жискар! — воскликнула она и принялась отчаянно крутить младенческую голову, словно голову куклы, — Жискар, что с тобой?» Президент улыбался из своей ложи.

«За президента!» — сказал я Сильвии в итальянском ресторане. Она подняла бокал теплого красного вина. «Думаешь, я ему понравилась? Мое пение?» — «У него был довольный вид, — сказал я. — Он улыбался». — «Думаю, это была блестящая, ураганная кампания», — сказала Сильвия. «Блестящая победа», — согласился я. «Он первый в нашей истории президент, закончивший Сити - колледж», — отметила Сильвия. Стоявший неподалеку официант упал в обморок. «Но соответствует ли он нашей эпохе? — спросил я. — Если наша эпоха даже и уступает в изысканности эпохе предшествующей, из этого совсем не следует…»

«Он много размышляет о смерти, как и все люди из Города, — сказала Сильвия. — Тема смерти нависает над его сознанием огромным, вполнеба, грозовым облаком. У меня была уйма знакомых из Города, и все эти люди, за крайне незначительным исключением, были сдвинуты на смерти. Прямо какая-то одержимость». Другие официанты подхватили обморочного официанта и отнесли его на кухню.