Книга Инквизитор и нимфа - Юлия Зонис

— Что? — В первую секунду Марку показалось, что Ван Драавен говорит о галете, но тот поднял голову и повторил:

— Идея моя. Она вам не нравится?

— Ну почему же?… Загнать бездельников-туземцев полоть грядки… В этом есть высшая справедливость.

Геодец расхохотался.

— Что, в этом нет высшей справедливости?

— Отец Франческо в вас не ошибался.

«Где-то я это уже слышал», — подумал Марк.

— Он говорил обо мне? Что же?

— Что вы, Салливан, та еще змея. Что пальца вам в рот не клади.

В голове Марка одновременно мелькнули несколько мыслей. Первая, и самая важная: «Отец Франческо никогда бы не стал рассуждать о своем ученике с чужаком». В чем в чем, а в этом Марк испытывал железную уверенность. По собственной воле не стал бы. Вторая: «Геодец меня читает». Это было маловероятно, но не исключено. О жителях темной планеты немногое известно. Кто поручится, что эффект «заглушки» — не сильнейший ментальный блок? Может, они все как один телепаты, до которых даже коммодору Висконти как отсюда до Земли? Это было тоже важно, и следовало — раз уж представилась такая возможность — сей вариант прощупать. Третья: «Он знает, зачем я здесь. Он знает и испытывает меня, так же, как я испытываю его. Хорошо же. Поиграем».

Между тем геодец с аппетитом вгрызся в галету. Не забыл он и о консервах. Довольно бесцеремонно вскрыл банку с синтетическим рыбным филе и принялся зачерпывать, как будто на него каждый день с неба валились земляне с мешками еды.

— Да вы не стесняйтесь, — развязно заявил миссионер. — Ешьте. Тут из еды только ячменная каша с тыквой, да и то по большим праздникам.

Марк придвинул консервы и как бы невзначай обронил:

— Это то счастье, ради которого аборигены вкалывают на свежем воздухе? Ячменная каша с тыквой по праздникам?

Геодец прищурился:

— Мне казалось, что викторианцы почитают труд за добродетель…

Прежде чем Салливан успел ответить, священник поднял руку:

— Не будем ссориться в первый же день знакомства. Я сижу здесь несколько дольше, чем вы или даже чем ваш патрон… ныне покойный. Позволю себе предположить, что я лучше знаком с местной обстановкой.

Сообщив это, миссионер водрузил котелок с остатками чая на горячие еще угли. Марк его не торопил. Разлив подогретый напиток по чашкам, геодец отхлебнул и продолжил:

— Племя облюбовало эти скалы больше трехсот лет назад по местному или почти век по стандартному счислению. До этого они, насколько я понимаю, кочевали за крупными ящерами. Проблема в том, что зимы тут суровые, в шалашах особо не спрячешься, а ничего основательней они строить не умели. А здешние края оказались удачными: по реке поднимается на нерест рыба, весной и осенью мигрируют гирки — так утан называют травоядных ящеров, основной их источник мяса. Вот ребята и осели в скалах. Но ледники наступают, пути миграции животных изменяются. Утан бы откочевать к югу, однако скалы им чем-то полюбились. Последние двадцать лет рацион у племени был довольно скудный. Когда я прибыл на Вайолет, племя фактически вымирало. Что мне оставалось? Кормить их всех из полевого синтезатора? Сразиться с вождем за главенство и отвести утан дальше к югу? Вы же понимаете, что это глупо. Пришлось действовать по обстоятельствам. За это меня, конечно, сильно невзлюбили. Люди бегут со скал. Людям хочется есть. Это естественно. Утаме пребывает в ярости, изгнанникам назад ходу нет. В скалах их называют «наиру» — «мертвые» на их языке…

Помолчав, священник добавил:

— Сначала тут было что-то вроде временного лагеря, но потом я велел соорудить эту хижину. Здесь наиру скрываются от холода зимой и от весенних паводков. Я их размещаю там… — Он махнул в сторону большой комнаты. — Тесно, конечно, и запашок еще тот… но лучше, чем замерзнуть в снегу или заработать копьем в бок от соплеменников. Так что, как видите, «говорить с миром» — это прекрасно, но труда на свежем воздухе не заменяет.

Марк, слушая геодца, почувствовал себя как-то странно. То ли от травяного запаха, то ли от здешнего низкого давления начала кружиться голова. Или сказывались последствия перелета? Или священник и впрямь его опоил… Нет, вряд ли — зачем? Марк провел ладонью по лбу, стирая выступивший пот. Геодец его жест заметил.

— Вам нехорошо? Отец Франческо заболел сразу после прилета, и довольно тяжело. Радости акклиматизации.

— Нет, все в порядке.

Не хватало еще расклеиться перед этим холодноглазым чужаком. Марк нахмурился. Язык ворочался с трудом, и ощутимо подташнивало. Что же он собирался спросить? Ах да…

— Насчет Говорящих…

Но спросить Марк не успел. Снаружи закричали сразу в несколько голосов. Одним слитным движением священник вскочил и метнулся из комнаты. По пути он сделал странный жест — как будто нащупывал что-то за левым плечом. Прежде чем Марк сообразил, что это значило, дверь за геодцем захлопнулась. Землянин с трудом поднялся на ноги — пришлось опереться о лежанку, и икры немедленно прострелило иглами — и тоже выбрался из дома.

С высокого порожка открывался неплохой вид на поселок и скалы. Местность к скалам повышалась, отчетливо был виден ряд белых камней. К камням от пещер двигался человек. Двигался он как-то странно, полупрыжками, подволакивая правую ногу. Снова закричали. Марк приложил руку козырьком ко лбу и прищурился. Солнце мешало, и все же он разглядел ту же черточку на скальном уступе. Утаме. Рядом с ней стоял еще кто-то, пониже ростом. Этот кто-то раскручивал над головой узкую полоску — веревку или кожаный ремень. Марк услышал новый крик, перекрывший свист камня, и увидел, как бегущий от скал человек ткнулся лицом в пыль. Из-под головы упавшего потекло темное. Неподалеку длинно и зло выругался священник — Марк не знал этого языка. Геодский? В глазах землянина тоже почему-то потемнело. «Какого черта», — подумал Марк, а больше ничего подумать не успел. Ноги мягко подкосились, и он стукнулся затылком о бревенчатый бок хижины.

Глава 4

Кадавр

Марк бредил, и в бреду ему впервые явился сон о личинке. Личинка ворочалась внутри, прорастая сквозь плоть всеми усиками, и антеннами, и сочленениями, и это было непереносимо больно. Кожу царапал жесткий хитин. Открывая глаза в редкие моменты просветления, Марк ожидал увидеть залитые кровью простыни, но ни крови, ни простыней не было — только смятый, крошащийся папоротник лежанки и степлившаяся тряпка у него на лбу. Иногда вверху маячило лицо со светлыми глазами и расплывалось, гасло, и снова скреблась, рвалась наружу личинка. Марк пытался цепляться за реальность, жалобно просил геодца: «Не уходите», потому что казалось, что в присутствии светлоглазого чужака личинка ведет себя менее нагло. И геодец не уходил, это Марк проваливался в полусон-полубред.

Ему виделась его кровать под окном, в маленькой спальне дедовского дома. Марк болел скарлатиной, и дед сидел рядом, покачивая большой косматой головой. Окно, выходящее на вересковые пустоши, распахивал ветер, и оттуда рвалась ночь и еще что-то, но дед качал головой, и ночь убиралась, клубком сворачивалась под кроватью. В горле першило. Это царапалась личинка. Геодец убирал уже совсем теплую тряпку. Марк видел, что это смоченная водой рубашка, и ни секунды не сомневался, что чужак снял ее с мертвого отца Франческо. Отец Франческо являлся тоже, и Висконти был там, и они яростно и долго спорили о чем-то. Гремели танковые колонны, горели золотом имперские орлы на штандартах, с бесчисленных космодромов стартовали армады. Грохот затихал, его поглощала ночь, клубящаяся над болотом. Болото медленно затягивало Марка, и он рвался наружу, рвал липкие нити кокона, а рядом колыхалось что-то большое, теплое, тяжелое, во что надо было впиться и грызть… Он грыз собственные руки.