Книга Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

В Сент-Этель девочки привыкли спать в одной спальне, а потому, возвращаясь на Рождество в Роуз-Холл, они и там ложились вместе на большую кровать в комнате Аделы. Так продолжалось потом годами. Ложась в разных спальнях, Адела не могла бы, обсуждая Фанни Паркс, играть с волосами Фелисити, а утром они не пили бы вместе чай, который Марта приносила на подносе вместе с вареными яйцами, беконом, тостами и по-особенному приготовленным мармеладом. Не могли бы совещаться и строить планы, пока Марта разводила огонь, а за окном, в уголках резных рам, собирались снежные треугольники.

Марта изготовила и рождественский поцелуйный шар — двойной обруч, увитый зелеными веточками и украшенный яблоками, остролистом и лентами. В центре висел росток омелы, и каждый, кто проходил под ним, должен был расплачиваться поцелуем. На Рождество девочки прошли под шаром, и Адела принялась целовать подругу. Фелисити рассмеялась:

— Хватит, Адела. Хватит.

В то Рождество Адела часто ловила Фелисити под омелой — как будто нарочно поджидала ее там.

К четырнадцати годам Фелисити, что называется, вошла в тело. Голос стал глубже, выровнялся, обрел глубину, а кожа осталась такой же чистой и свежей, словно светящейся. Золотистые, с розоватым отливом, волосы сделались гуще и шелковистей. Школьная форма с трудом удерживала грудь и плотно облегала округлившиеся бедра.

Адела не отличалась красотой в общепринятом смысле, но ее лицо оживляли пронзительно зеленые глаза, в которых светился незаурядный интеллект. Тело же оставалось угловатым и худощавым — кожа да кости. Платья висели на плоской, как зеркало, груди, зато руки и ноги выросли, что только добавляло нескладности и неуклюжести. Недостаток женственности усугубляла противоестественная тяга к книгам.

Подняв безжизненную прядь русых волос, миссис Уинфилд разжала пальцы и горестно вздохнула:

— Мужчине никогда не понравится девушка, которая считает себя умнее его.

— Так пусть и сам прочитает пару книжек, — хихикнула Адела.

В тот год миссис Уинфилд наняла служанку, в обязанности которой входило присматривать за девочками во время каникул и помогать по дому. Звали ее Кейтлин Флинн, она была ирландкой, и от нее пахло хозяйственным мылом. Вручая форму грубоватой, с румяным лицом и непокорными черными кудряшками, упрямо высовывавшимися из-под белого чепца, Кейтлин, миссис Уинфилд сказала:

— Посмотри, можно ли что-то сделать с волосами бедняжки Аделы.

— Да, мадам. — Кейтлин ловко исполнила книксен и игриво улыбнулась подругам, давая понять, что она на их стороне.

Когда служанка поднялась по лестнице в крыло для прислуги, Адела заметила:

— Думаю, Кейтлин не намного старше нас.

— Да, — согласилась Фелисити. — И лукавства ей тоже не занимать.

Девочки переглянулись и пропели в унисон:

— Слава богу!

В предрождественской суматохе только Адела и Кейтлин обратили внимание, что Фелисити какая-то вялая. Когда она начала кашлять, доктор Уинфилд, захватив черный саквояж, прошел в ее комнату, где просидел добрых полчаса, простукивая спину и задавая приглушенным голосом вопросы. Выйдя, он огласил нерадостный диагноз: чахотка. При этом мистер Уинфилд пригладил пальцем усы и, как гробовщик, скорбно склонил голову. Адела бросилась к подруге на кровать, но родители тут же оттащили ее со словами, что она может заразиться. Тем не менее Адела при каждой возможности пробиралась к Фелисити — юности и любви чужда рассудочность.

Несколько недель Фелисити провела в постели, вялая, в горячке, заходясь в кашле, с пятнами нездорового румянца на щеках. Каждый раз, когда мать отвлекалась на гостей или выходила в сад, Адела прокрадывалась в темную комнату с чашкой крепкого мясного бульона и терпеливо поила больную, проталкивая ложечку между сухих губ. Когда Фелисити навещал доктор, Адела неизменно ждала за дверью и по завершении осмотра требовала от него заверений, дать которые он не мог.

Кейтлин посещала «палату» добровольно, не выказывая и тени страха, и, пока доктор Уинфилд прослушивал Фелисити, стояла у постели с водой и полотенцами. Потом, когда он заканчивал, она садилась на краешек кровати и губкой протирала лицо и руки больной, приговаривая:

— Вот так, мисс, вот так. Сейчас освежимся, и вам сразу полегчает.

Однажды, когда служанка наклонилась поправить подушку, Фелисити сказала:

— Ты не должна ко мне приближаться.

— Обо мне не беспокойтесь, мисс.

Кейтлин с характерным для нее добродушием взбила подушку, отжала салфетку сильными, загрубелыми руками и ловко обтерла шею и плечи больной. Работать она начала в двенадцать лет, а до того помогала матери по дому, убирала и готовила на семью из восьми человек, имея в своем распоряжении залежалую капусту да старую картошку и таская на себе торф, чтобы согреть двухкомнатный кирпичный коттедж. Ничего, кроме работы, Кейтлин не знала и в ней находила удовольствие. Наблюдая за ирландкой, Адела каждый раз восхищалась ее неизменным добродушием и стойкостью, говоря себе, что наверняка озлобилась бы и отчаялась, оказавшись на ее месте.

— Нет, правда, — сказала Фелисити. — По крайней мере прикрывай рот и нос, когда бываешь около меня.

— Хорошая мысль, — поддержал ее, складывая инструменты, доктор Уинфилд.

— Говорю же вам, обо мне беспокоиться не надо, — улыбнулась Кейтлин. — У моего брата была чахотка, и я ухаживала за ним целый год, пока он не преставился. — Она смахнула с лица своевольную прядку и добавила: — Меня ничто не берет.

Доктор Уинфилд щелкнул замком саквояжа.

— Тебе повезло. Похоже, у некоторых природная невосприимчивость.

Стоявшая в дверях Адела подумала, что у нее, наверно, тоже природная невосприимчивость. Никто, даже сама больная, не знал, как часто она проникала в комнату, чтобы поцеловать подругу — Фелисити много спала и иногда бредила — в горячий лоб, и при этом ни разу даже не кашлянула.

Фелисити сильно похудела и ослабла, и, когда состояние ее ухудшилось, Уинфилды позвали священника. Пока тот совершал свои ритуалы, Адела закрылась в своей комнате, забилась в угол и попыталась представить, каким будет мир без подруги. Все равно что без солнца, без света, без радости.

Когда горячка спала и миссис Уинфилд позволила дочери отнести больной утренний чай, Адела усадила подругу на скрипучий деревянный стул на колесиках и сначала провезла ее по комнате, а потом выкатила в коридор. Фелисити попыталась встать, но ослабевшие ноги подкосились, и Адела едва успела подхватить ее и удержать. После этого девушки ограничивались тем, что ходили по комнате; одна обхватывала другую, и они кружили в некоем неуклюжем подобии танца. Это повторялось ежедневно, по два раза в день, и через какое-то время девушки уже гуляли, взявшись за руки. Звонкий смех снова разлетался эхом по дому, а доктор объявил, что больная исцелилась.

К следующему Рождеству подругам исполнилось пятнадцать, и за обедом им позволили выпить пунша, приготовленного по классическому рецепту: горячий эль, крепкий сидр, сахар, специи и яблоки с гвоздикой. Получилось, на взгляд подруг, горьковато и слишком крепко, но они все же выпили и даже ухитрились скрыть гримасы, чтобы продемонстрировать, какими стали взрослыми.