Книга Размышляя о Брюсе Кеннеди - Герман Кох

У Симона и Лауры не было общих детей. Только две барышни-подростка от одного из прошлых браков Симона, они жили с матерью, иногда приезжали погостить. Наверное, дело в этом. Наверное, Лаура в свои сорок три по-прежнему верила в некую «девчоностность», с которой не хотела расставаться.

Всякий раз, как они встречались с подругами, речь тоже заходила об интимных деталях. В таких случаях много пили, этот аспект опять-таки их соединил. Как и то, что все они были замужем или жили с мужчинами творческих профессий.

Так и познакомились. Через мужей. Мириам очень сомневалась, что, не будь мужей, они бы подружились, случайно повстречавшись на улице. Порой она задавалась вопросом, подруги ли они на самом деле. Не так давно она видела документальный фильм о женах футболистов и поразилась сходству. Эти женщины стали подругами не по собственному выбору. Существовала некая общность судьбы, одиночество, в особенности у тех, чьи мужья играли в зарубежных клубах, и это одиночество притянуло их друг к другу.

Некоторые из ее подружек также подались в творчество. Одна что-то там ваяла, другая фотографировала — Мириам всегда с сочувственным пониманием смотрела на их старания. В этих скульптурах и фотографиях, стоявших в тени «настоящих произведений искусства», сквозило что-то душераздирающее. Они были вторичны, подчиняясь, с одной стороны, покровительственному, а с другой — гнетущему авторитету тени признанных произведений, не имели внутренней самостоятельности и с первым появлением солнечного света должны бы, подобно туману, испариться в его лучах.

Ее ваяющим подругам удавалось, благодаря звучным именам мужей, устраивать свои выставки у знакомых галеристов. Мириам не раз бывала на их открытии — и никогда толком не знала, на что смотреть. Все это напоминало этакую заместительную печаль: ощущение ненужности сделанного, какие-то глиняные грелки для чайников, куклы из серого металла, фотографии «женских» объектов вроде прокладок и выбритых вагин, как правило снятых в композициях с неотъемлемыми предметами — бритвами и зеркалами — и в нарочито резком освещении, фотографии вполне четкие по краям, но при увеличении размытые в середине.

Слушайте, а у вас есть друзья, которые работают? — неизменно слышался ей на этих вернисажах голос брата Рюйда, при этом она держала на лице улыбку и справлялась у подруги о цене выпиленного лобзиком полового органа, — этот же голос сподвигнул ее пойти на курсы испанского.

Она всякий раз чувствовала себя крайне неловко, когда подруги пускались в обсуждение интимных подробностей, связанных с их мужьями. Возможно, оттого, что сама мало чем могла поделиться. Ничем сенсационным, во всяком случае. Рядом с ней не существовало мужчины, который уже в шесть утра начинал тереться о твои ягодицы, как у Ивонны (та делала иллюстрации к детским книжкам, но дети не принимали их, потому что не видели на этих картинках того, что подразумевалось изобразить). Который жарко дышал в ухо: «Давай, сейчас можно», пока обе их дочери еще не отправились в школу. Который вовсе не спрашивал Ивонну, хочет она или нет, а когда все завершалось, оставался в постели, а она шла намазывать детям бутерброды для продленки. Или взять Йессику. Та начитывает на CD-ROM свои же тексты и безуспешно предлагает в разных инстанциях. Ее муж пишет почти скандинавские по эффекту пьесы, каждая часа по три и более, а в постели он заводится в первую очередь от грязных слов и предметов, которые надо «медленно-медленно» вводить ему в задний проход, и не важно, что это — цепочки, фломастеры, игрушки йо-йо, лишь бы подходили по размеру.

Пройдясь по всем и вся и вдоволь насмеявшись, они поворачивались к Мириам. Ну а ты что скажешь? — как бы говорили их глаза, вслух это можно было и не произносить. Как он в постели, твой Бен?

Первый раз она ответила, что это личное дело. Но так просто от них не отделаешься. Ах, какие мы чувствительные! — съязвили подружки. И когда они в следующий раз встретились в ресторанчике, она придумала историю о том, что Бен натягивает на голову черный капюшон с прорезями для глаз, а ее привязывает к прутьям кровати. Потом она долгие месяцы стыдилась этой выдумки. На одной из следующих премьер или на открытии вернисажа она увидела, как подруги совсем иначе смотрят на Бена, как мысленно надевают ему на голову черный капюшон или — еще пострашнее — как им хочется, чтобы он привязал их к кровати.

И вот последние месяцы… Ну что тут рассказывать? Может, придумать что-нибудь? Действительность трудно втиснуть в рассказ.

Как она затаивала дыхание, когда Бен выключал наконец компьютер и забирался под одеяло рядом. Как все ее тело напряженно сопротивлялось присутствию другого, чужого тела, так близко — вот оно, лежащее в темноте возле нее, от него исходит тепло, но для нее это тепло уже ничего не значит.

— Может, сходим куда-нибудь, — предложил Бен. Его рука еще лежала на ее плече, едва касаясь его, словно он приподнял ее для уменьшения веса. — Только вдвоем. И без детей.

Вдвоем… Как-то это неладно. Вдвоем — неправильный поворот.

Она глубоко вздохнула.

— Может быть… — Только не смотреть ему прямо в глаза, опасно, вдруг взгляд выдаст все и сразу.

— Можно уйти прямо после премьеры, — продолжил он, прежде чем она успела открыть рот. — Давай поговорим с Симоном и Лаурой, может, они пустят нас в свой домик. Или съездим куда-нибудь еще. Скажем, в Брюссель или что-нибудь в этом роде…

— Я хочу раньше, — сказала она. — Я хочу прямо сейчас.

— Да, но премьера только через две недели.

Она знала, что до премьеры ему никак нельзя уехать. Ей почти удалось задуманное.

— Я бы хотела одна… А потом съездим вместе.

На долгое время воцарилась тишина. Он уже снял руку с ее плеча. Краем глаза она наблюдала, как он сначала запустил пятерню в волосы, потом почесал голову.

— Я должна уехать сейчас.

Вообще-то после все прошло довольно гладко. Мириам уедет в следующую пятницу, через неделю с небольшим, в воскресенье вернется домой, так что вполне успеет к вечеру того же дня на премьеру. Бен осторожно поинтересовался, куда она собирается. Ему казалось, в домике Симона и Лауры ей будет одиноко среди бесконечных полей. Брюссель с его магазинами и оживленными улицами, наверное, все-таки лучше.

— Пока не знаю, — оборвала его Мириам.

Позднее она не могла припомнить, пришла ли ей в голову идея с Южной Испанией до метания тарелок с макаронами или же одновременно со словами «Я должна уехать сейчас». Анабел, ее преподавательница испанского, была родом из Севильи. Во время одного из первых уроков дома у Анабел разговор зашел о Санлукар-де-Баррамеда. Анабел рассказала, что, когда была маленькой, они всей семьей снимали домик в этом сонном курортном местечке к северо-западу от Кадиса, куда приезжали почти исключительно испанцы. Она рассказала о постоянных сильных ветрах, гуляющих на бескрайних и пустынных пляжах, а также о свете… Коста-де-ла-Лус — так назывались те места. Берег Света.

Бен предложил отвезти ее в Схипхол, но она сумела отговорить его: