Книга Бастион одиночества - Джонатан Летем

Наступил ноябрь.

— Иди вон туда, — скомандовал Генри. Его последним увлечением и средством управления дворовыми мальчишками был футбол. Четверо ребят стайкой крутились вокруг него. Когда он запустил «крученый» мяч по улице, вся четверка бросилась следом. Что бы ни случилось, независимо от того, попадал ли мяч в чьи-то руки или ускользал от всех, выражение лица Генри оставалось неизменно кислым. И мяч тоже падал на землю как-то резко, грубо.

Дилан стоял на крыльце дома Генри, окутанный облаком безмолвия, и ждал. Он мог бы быть шестым и все надеялся, что его позовут играть. Сегодня в нем пробудился странный талант — быть незаметным, будто полупрозрачным. Рейчел прекратила его четырехдневное затворничество, вырвала из таинственного мира книг и карандашей, подслушивания шагов Авраама и ее телефонной болтовни, тоскливых фигур спирографа и волшебного экрана, но магия одиночества увязалась за Диланом на улицу и облаком оседала на нем, где бы он ни остановился.

Вглядись пристальнее в Дин-стрит, тогда и она увидит тебя.

Засунув руки в карманы, Дилан вышел на улицу и прислонился к машине у обочины. Потом, словно слизанный волной с берега, сорвался с места и принялся бегать за мячом вместе с остальными — не особенно пытаясь его поймать, просто делая вид, что тоже играет.

— Ты не видел Роберта Вулфолка? — спросил между прочим Альберто.

Дилан не удивился. Неизменная весомость имени Роберта давила на него. Он покачал головой.

Они с Альберто вышли из игры. Генри дважды подал мяч кому-то и оба раза тот снова возвращался к нему. На мяче чернел мазут: несколько минут назад он улетел под машину.

— Роберта побили, — сказал Альберто.

Лонни кивнул, за ним и Альберто, Эрл и Карлтон. Глаза у всех расширились, как от благоговейного трепета. Дилан ждал. Генри ударил мячом по земле, а Альберто и все остальные уставились на Дилана, словно он должен был объяснить им избиение Роберта Вулфолка. Разогнал всех Генри — с обычной своей легкостью, словно смахнул капли воды с руки. Он поднял глаза к небу и пробормотал:

— Зона защиты.

Четверо ребят тут же помчались в сторону, куда смотрел Генри, собираясь бросить мяч, — и каждый тайно надеялся его поймать. Сам Генри, едва мяч оказался в воздухе, потерял к нему всякий интерес и показал Дилану в сторону заброшенного дома. Они отошли. На улице появился автобус, закрыв их от остальных.

— Уши Роберту надрала твоя мать, прямо на Берген-стрит, — сказал Генри. — Он разревелся.

Дилан молчал.

— Тебе об этом, наверное, еще не рассказали, — добавил Генри.

Существует ли на свете какой-то отдаленный остров или потайная комната, в которой протекает часть твоей жизни, о которой ты ничего не знаешь? Дилан попытался нарисовать в воображении происшествие на Берген-стрит, нелепую стычку Рейчел с Робертом, но лишь унесся мыслями в свою комнату, из которой во мраке ночи до него, лежащего на кровати в полудреме, долетели звуки всхлипывания матери и сердитый шепот отца. «Тебе об этом, наверное, еще не рассказали». Дилан глубже погрузился в воспоминания той ночи.

Почему Рейчел плакала? Авраам побил ее?

Тогда кто кому надрал уши?

Выходило, что скопившийся в доме Эбдусов гнев выскользнул на улицу и обрушился на мальчишку. Хорошо хоть, что на Роберта Вулфолка — того, кто украл велосипед.

Внезапно Дилану показалось, что все на Дин-стрит отлично слышат по ночам, как Авраам и Рейчел возятся в постели и ругаются, и только он, Дилан, ничего не видит и не знает.

— У тебя сумасшедшая мамаша. — Генри произнес эти слова не насмешливо, напротив — с восхищением и уважением.

Дилан вдруг сообразил, что никакой он не полупрозрачный и был как мумия закутанный вовсе не из-за того, что в нем проснулся странный талант. Просто его накрывала тень материного поступка, дымка позора.

Кто рассказал Рейчел о Роберте Вулфолке? Неужели сам Дилан, затаивший свой страх, во сне болтал о бритве?

Ему захотелось сказать Генри, что он обо всем знает, но язык отяжелел, отказываясь произносить ложь. Альберто вернулся с мячом, опередив остальных, и снова швырнул его в воздух. Мяч взвился над пологом из оголенных веток, над крышами домов и на фоне нависших над землей облаков несколько мгновений казался бомбой. Генри шагнул назад, поймал его пальцами и, чуть наклонившись вперед, внезапно бросил Дилану — будто заверение в дружбе. Дилан прижал мяч к плечу. Холодный, очень твердый.

Глава 4

«НИКСОН УХОДИТ В ОТСТАВКУ», гласил заголовок прикрепленной к стене «Дейли ньюс». Огромные черные буквы идеально соответствовали настроению Изабеллы в это лето — ее семьдесят восьмое, и пятьдесят второе после удара веслом. Ей представлялся другой заголовок: «ВЕНДЛЬ УХОДИТ В ОТСТАВКУ». Страшный момент приближался, это было как маленькая косточка от кислой сливы, что застряла между зубами и сама не знала, чего желает: быть выплюнутой или проглоченной. Отставка, отставка, отставка. Глотать было больно. Брать в руку трость — тоже. Ладонь Изабеллы ныла, пальцы ослабли, запястье отказывалось работать. Глаза, останавливаясь на книжной строчке, слезились. Читать тоже было больно — каждое слово причиняло страдание. Однажды она пришла в такое отчаяние, что схватила шариковую ручку и, нарушая запрет, словно обезумев, исчеркала несколько страниц «Китайского ресторана Казановы» Энтони Поуэлла. Ей почудился голос отца, донесшийся из глубин памяти. Отец требовал относиться с уважением к его библиотеке. Повреждение книг приравнивалось к преступлению, но теперь Изабелле страстно хотелось выбросить их все из окна в заросший сорняками сад. Однако для этого потребовалось бы опять напрягать запястья и ослабевшие пальцы. Она знала, что скоро угаснет — выронит книгу из дряхлых рук и умрет, так и не дочитав двенадцать романов Поуэлла из цикла «Танец под музыку времени». Поуэлл написал чересчур много, отнял у нее целую пропасть времени, за это она и наказала его, изрисовав «Ресторан Казановы» кривыми росчерками, будто иероглифами. Куда ей хотелось бы вернуться? На озеро Джордж? Неужели в конце жизни ее манят все те же волны? Их плеск и биение о широкие доски лодки? Поцелуй за несколько минут до удара веслом?

У нее нет больше сил. Она чувствовала себя никчемной развалиной. Неудивительно, что ее увлекали дома из бурого песчаника — безнадежные калеки, беспорядочно обживаемые людьми, которые не способны осуществить задуманное ею. К примеру, тот чернокожий певец, что поселился в соседнем доме. Какой от него мог быть толк? У этого человека водились деньги, но он выглядел так, будто все время пребывает под кайфом. Его сын-мулат в одежде бойскаута каждый день выходил на поросший сорняками задний двор, смотрел на Изабеллу, сидящую у окна, и отдавал ей честь, словно командиру. Дин-стрит выбрасывала гнилые споры, и Изабелла не могла знать, что из них вырастет. Пасифик заселяли гомосексуалисты; в доме с террасой на Хойт-стрит обосновалась кучка наивных коммунистов, расклеивавших на фонарных столбах афиши шоу, посвященного Красному Китаю, или объявления с призывом жертвовать деньги для нелегальных эмигрантов. Изабелла помогала деньгами только богеме. «Скоро у них не станет придирчивой Изабеллы Вендль». А вообще-то они и понятия не имели, что это она собрала их всех на Дин-стрит.