Книга Форма воды - Андреа Камиллери

Якомуцци обалдело уставился на Монтальбано, комиссар стоял перед ним при полном параде: темно-синий костюм, белая рубашка, бордовый галстук, черные ботинки, надраенные до блеска.

– Господи Иисусе! Ты жениться собрался?

– Вы закончили с машиной Лупарелло? Нашли что-нибудь?

– Внутри ничего особенного. Но…

– …кардан у нее был сломан.

– А ты откуда знаешь?

– Птичка на хвосте принесла. Глянь, Якомуцци.

Вытащил из кармана цепочку и швырнул на стол. Якомуцци взял ее, осмотрел внимательно, выразил жестом свое удивление.

– Это ведь настоящая! Стоит десятки и десятки миллионов! Ее украли?

– Нет, ее нашли на земле на выпасе и принесли мне.

– На выпасе? И кто эта шлюха, что может позволить себе такую роскошь? Шутишь?

– Ты должен провести экспертизу, сфотографировать ее, ну, в общем, разные там ваши штуки. Дай мне результаты как можно скорее.

Зазвонил телефон, Якомуцци ответил и затем передал трубку коллеге.

– Алло?

– Комиссар, это я, Фацио, возвращайтесь скорей в город, а то у нас тут дурдом.

– Что такое?

– Учитель Контино вдруг вздумал по людям стрелять.

– Что значит – стрелять?

– Стрелять, стрелять. Пальнул два раза со своего балкона в народ, который сидел внизу у дома в баре, кричал дурным голосом, чего – никто не понял. Третий раз разрядил в меня, когда я в подъезд входил посмотреть, в чем дело.

– Никого не убил?

– Никого. Зацепил руку одному по фамилии Де Франческо.

– Ладно, сейчас буду.

На протяжении десяти километров, отделявших его от Вигаты и преодоленных им на полной скорости, Монтальбано думал об учителе Контино, – они были не просто знакомы, но даже связаны общей тайной. Полгода назад комиссар совершал прогулку, которую два или три раза в неделю привык позволять себе, вдоль восточного мола до самого маяка. Однако сначала он заходил в лавку Ансельмо Греко – лачугу, странно выглядевшую на проспекте среди магазинов модной одежды и баров, сверкавших зеркалами. Греко помимо прочих диковин, вышедших из употребления, как то: глиняных марионеток сицилийского народного вертепа, покрытых ржавчиной гирь от весов столетней давности – торговал смесью поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков. Монтальбано просил насыпать ему фунтик и следовал дальше. В тот день он добрался до самого конца мола до основания маяка и уже повернул назад, когда заметил внизу человека, уже далеко не молодого, сидевшего на бетонном блоке волнореза, не обращая внимания на брызги, которыми обдавал его сильный морской прибой, в застывшей позе, с опущенной головой. Монтальбано вгляделся получше, не было ли у человека в руках лески, но тот не рыбачил, он вообще ничем не был занят. Вдруг он поднялся, быстро перекрестился, покачнулся на носках.

– Стойте! – крикнул Монтальбано.

Человек замер, он думал, что был здесь один. Монтальбано настиг его в два прыжка, схватил за лацканы пиджака, приподнял и оттащил от края.

– Да что вы надумали? Утопиться хотели?

– Да.

– Но почему?

– Потому что моя жена наставляет мне рога.

Чего угодно мог ожидать Монтальбано, но только не подобного объяснения, человеку было явно за восемьдесят.

– Вашей жене сколько лет?

– Ну, скажем, восемьдесят. Мне восемьдесят два.

Нелепый разговор в нелепой ситуации, и комиссару не хотелось его продолжать; он подцепил человека под руку и, подталкивая, потащил в сторону города. В этот момент, усугубляя абсурдность ситуации, человек представился:

– Позвольте? Я Джозуе Контино, в прошлом учитель начальных классов. А вы кто? Разумеется, если сочтете нужным мне об этом сказать.

– Меня зовут Сальво Монтальбано, я комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты.

– А, вот как! Вы как раз кстати: скажите ей вы, этой страшной шлюхе, моей жене, чтоб она не смела путаться с Агатино Де Франческо, иначе я в один прекрасный день сотворю что-нибудь неподобное.

– Кто это, Де Франческо?

– Когда-то служил почтальоном. Он моложе меня, и пенсия у него в полтора раза больше моей.

– Вы уверены в том, что говорите, или это только подозрения?

– Уверен. Вот те крест. Каждый божий день после обеда, в дождь или в ведро, этот Де Франческо является пить кофе в бар прямо у моего дома.

– Ну и что?

– Вот вы, сколько времени вы будете пить чашку кофе?

На мгновение Монтальбано поддался тихому сумасшествию старого учителя.

– Зависит от обстоятельств. Если у стойки…

– При чем здесь стойка? За столиком!

– Ну-у, если, к примеру, у меня в баре встреча и я жду кого-нибудь или просто хочу убить время…

– Нет, дражайший, этот заседает там только затем, чтобы пялиться на мою жену, и она тоже на него смотрит, и, уверяю вас, возможности они не теряют.

Между тем они уже добрались до города.

– Учитель, где вы живете?

– В конце проспекта, на площади Данте.

– Давайте пройдем задами, так лучше. – Монтальбано не хотелось, чтобы старик, мокрый и дрожавший от холода, возбудил любопытство и вопросы соседей.

– Вы подниметесь ко мне? Хотите чашечку кофе? – спрашивал учитель, пока вытаскивал из кармана ключи от подъезда.

– Нет, спасибо. Переоденьтесь, пожалуйста, учитель, и обсушитесь.

В тот же вечер он вызвал Де Франческо, бывшего почтальона, старичка тщедушного и вздорного. На советы комиссара тот отреагировал неприязненно, визгливым голосом:

– Я свой кофе буду пить, где моей душеньке угодно! Это что, запрещается ходить в бар около дома этого маразматика Контино? Я удивляюсь на вас, ваше дело представлять закон, а вы пускаетесь в такие разговоры!

– Конец, – сказал ему муниципальный полицейский, державший любопытных на расстоянии от входа в дом на площади Данте. У двери в квартиру стоял бригадир Фацио, он безутешно развел руками. Комнаты были в идеальном порядке, чистые как стеклышко. Учитель Контино лежал на одном из кресел, у сердца – маленькое кровавое пятнышко. Револьвер валялся на полу рядом с креслом, допотопный пятизарядный «смит-и-вессон», восходивший, должно быть, ко временам Дикого Запада, но, к несчастью, оставшийся в исправности. Жена покоилась на кровати, у нее тоже было пятнышко под сердцем, в руках зажаты четки. Вероятно, молилась, прежде чем дала мужу себя застрелить. И опять Монтальбано подумал о начальнике полиции, на этот раз тот оказался прав: здесь смерть обретала величие.

Расстроенный, резкий, он дал распоряжения бригадиру и оставил его дожидаться судью. Он почувствовал, помимо внезапной грусти, легкий укол совести: а если бы его вмешательство оказалось более продуманным? Если бы он предупредил в свое время друзей Контино, его врача?