Книга Принуждение к любви - Александр Звягинцев

- Но ничего такого я не помню. Хотя газеты вроде бы и просматриваю.

- И я ничего не нашел!

- То есть…

- То есть янки, как говаривали в советские времена, не захотели раздувать скандал.

- Почему?

- Что тебе еще рассказать, сынок? Есть ли жизнь на Марсе? - проворчал отец. - По-моему, я наговорил достаточно. Надо же тебе еще что-то оставить для собственных размышлений.

- Ну, тут размышлять особо нечего. Или америкосы, прошу прощения, пиндосы, не поверили в достоверность сделки, или знали о ней что-то, чего мы не знаем.

- Или они просто контролировали ее, - сказал отец. - С самого начала.

И снисходительно посмотрел на меня. Я покаянно развел руками.

Тут отец взглянул на часы и объявил, что пора смотреть новости.

- Опять на Майдан собрался, - хмыкнул я. - Небось с утра ни одной программы не пропустил! Боишься, что оранжевая революция пройдет без тебя?

Странно, но он даже смутился на мгновение. Видимо, киевские дела действительно достают его по-настоящему.

- Это же моя родина, сынок. Родина, которую я вряд ли уже увижу. Кстати, до революции Майдан назывался Думской площадью…

И вдруг он продекламировал:

Мой прадед из донских казаков.

Мой дед в НКВД служил

И, как герой, на Думской площади

Фашистами расстрелян был!

- Ничего себе! - оторопел я. - И чьи же это вирши?

- Чьи… - туманно произнес отец.

- Погоди-погоди, - не поверил я своей догадке. - Неужели твои?

- Представь себе. - Он все-таки немного смутился. - Вдруг вспомнил сегодня. Мне тогда было лет тринадцать, седьмой класс киевской школы… Я был настоящим советским мальчиком, хорошим и очень правильным. Вдруг захотелось написать свою «Родословную». Окна нашей квартиры выходили как раз на Думскую площадь. Часто, стоя у окна, я пытался представить себе, как это все было. «Родословную» писал, а о том, что четверо братьев моей бабки служили у белых и погибли в Гражданскую войну, не знал.

- А как этот самый дед, который в НКВД служил, к немцам-то попал? Чего он в оккупации-то оказался?

- Выполнял задание партии - организовывал в занятом врагом Киеве партизанское подполье, а кто-то его немцам и сдал. Мама мне говорила, что это был какой-то дворник. Вот как раз там, где сейчас оранжевые митингуют, его и расстреляли.

- А теперь там другая страна, - сказал я.

- Другая, - легко согласился отец. Было видно, что говорить ему об этом не хочется, даже со мной. Поэтому я взял газету, которую всучил мне Бегемот, и отправился на кухню, чтобы прочитать, наконец, опус, о котором столь много интересного поведал мне отец.

Попивая холодный зеленый чай, я ознакомился с текстом уже по-настоящему - прочитал от начала и до конца. Собственно, можно было уже и не читать, настолько грамотно и ясно разложил все отец, но я прочитал, чтобы удостовериться в одной догадке, которая мелькнула у меня, когда отец стал расхваливать автора материала. И удостоверился. Автором, без всякого сомнения, был мой давний университетский друг и бывший начальник времен журналистской деятельности Женька Веригин. Отец, конечно, этого вычислить не мог.

Когда я уходил, на огромном экране телевизора в который раз показывали киевский Майдан и Крещатик, запруженные толпами возбужденных людей с оранжевыми флагами, повязками, ленточками.

Глава 7

Агентский договор

[7]

- Прямо с поезда двигаем на Майдан! Нам надо засветить наш флаг, тогда это будет акция!

- Главное, попасть в телекамеры, иначе никакой акции не будет.

- Ребята, так у нас флаг - синий! Подумают, что мы за Януковича!

- Надо привязать к нему что-нибудь оранжевое!

- А что у нас есть?

Мои соседи по купе, судя по всему, члены какой-то молодежной анархистской организации, вырабатывали диспозицию своих действий в революционном Киеве. Две некрасивые, неряшливые, но страшно озабоченные своей героической миссией девочки в оранжевых колготках и худющий парнишка с нечистой кожей, тревожными глазами и болезненно длинными, беспокойными пальцами ехали вдохнуть «воздух свободы» и продемонстрировать киевским борцам с тоталитаризмом, что лучшие люди России с ними и скоро на Красной площади тоже появятся революционные палатки.

Ребята были хорошие, но какие-то уж слишком неухоженные. Печать прошлых жизненных неудач и страданий лежала на них. Судя по всему, они не прочь были завязать какой-нибудь революционный диспут с представителем старшего поколения, отставшего от жизни и обуржуазившегося до безобразия, каковым им представился я, но мне было не до них.

С утра я приступил к розыскам Веригина и быстро установил, что он уже несколько дней пребывает в Киеве, шлет оттуда боевые репортажи с фронтов «помаранчевой» революции, и неизвестно, сколько еще он там пробудет. Конечно, можно было позвонить ему и задать пару нужных вопросов, но у меня не было никакой уверенности, что Веригин так прямо на них и ответит. Да, мы давно знаем друг друга, но если за его материалом о «Крокете» есть что-то серьезное, откровенничать по телефону он не станет. А там что-то явно было. К тому же Веригин знал, чем я занимаюсь в конторе Бегемота. А еще как опытный журналист он знал, чем вообще занимаются подобные конторы. Что поделаешь, мы живем во времена коммерческих тайн и свирепой борьбы за выживание, поэтому рассчитывать, что даже друзья по первой же твоей просьбе введут тебя в курс своих деловых операций и интересов, давно уже не приходится.

Поэтому я позвонил Бегемоту и сказал, что надо дожидаться возвращения нужного человека из Киева. Фамилию Веригина я, естественно, не назвал. Бегемот зафыркал, закудахтал в трубку и объявил, что дело не терпит отлагательства. Мы с ним немного поторговались, и через два часа его водитель доставил мне билет на вечерний киевский поезд.

И вот теперь, лежа на нижней полке, под нервный революционный вздор, который несли юные анархисты, я составлял собственную диспозицию предстоящей киевской операции.

С Женькой Веригиным мы дружили с университетских времен. Он учился на филологическом факультете и жил в общежитии. Про девичий заповедник филфака и непринужденные нравы общежития среди ребят-москвичей ходили легенды. Веригин с его внешностью и повадками избалованного вниманием, обаятельного и очень способного лентяя вроде бы должен был превратиться в этой атмосфере в безнадежного распутника. Но оказалось, что половые излишества и неряшливость в этом вопросе его не привлекают. В Женьке была некая несовременная природная чистоплотность. Не привлекали его и лавры филологического гения, учился он ровно так, чтобы не быть отчисленным за неуспеваемость.