Книга Квазимодо - Алекс Тарн

А на часах всего шесть, а в кармане заныканные деньги звенят… звенят? — какое там! — шуршат! А вокруг — грех, веселый, блестящий, в точности, как Марван рассказывал. Тут тебе и игорные дома, и биллиардные, и собачьи драки, и петушиные бои, тут тебе и запретное пиво, и травка привычная, и таблетки хитрые, а то и порошок… А уж про срамное и говорить нечего — вот уж чего навалом! Хошь — в кино иди, хошь — в пип-шоу, хошь — на стриптиз, хошь — купи себе на Алленби шлюху на все про все — она тебе и кино покажет, и стриптиз сделает, и все, чего прикажешь. А не сделает — по шее сучке, чтоб знала, кто тут хозяин! Марван говорил: бей женщину, даже если не знаешь, за что, — она знает. Правильно говорил. Одно утаил — как это приятно. Как это сладко — быть господином, когда тебя боятся, когда зад тебе лижут и нахваливают… хоть на час, хоть на полчаса, а какое удовольствие! — ни с чем не сравнится!

Домой он теперь возвращался не часто, но когда возвращался, то выглядел не хуже Марвана — гордый, богатый, красиво одетый. Ну и с подарками, конечно, как положено: возвращаясь домой, привези хоть камешек. Отец глядел осуждающе, качал головой: деньги хороший слуга, но плохой хозяин… когда за ум возьмешься, Зияд? А он уже взялся — прикапливал помаленьку, не все же транжирить? Если начать раздавать воду из моря, то даже в море воды не останется. Надо думать о будущем, о доме, о жене. Хоть и сладко было в Тель-Авиве, но ни на минуту не забывал Зияд — все это чужое, враждебное, обреченное. Насчет последнего он, ежедневно видя еврейскую глупость, не сомневался нисколько. Как еще такие дураки до сих пор выжили? Не иначе — Америка помогает.

За семь лет накопил он немалые деньги, так что, когда начался весь этот балаган, когда пошла стрельба и взрывы в автобусах, когда армия закрыла дороги, а полиция принялась вытурять незаконных арабов из пределов зеленой черты, когда весь прежний уклад обрушился окончательно и безвозвратно, тогда-то, слава Аллаху, нашлось у него с чем вернуться в родную деревню. Глоток воды на родной земле лучше чашки меда на чужбине. Только вот и тут все изменилось. Прав оказался отец: ушел из дому — потерял уважение. В деревне царили теперь новые порядки, новая власть, новые господа. Из Рамаллы приезжали на новеньких джипах важные пузатые начальники в беретах и униформе, иногда заворачивали на сверкающих «BMW» еще более важные и еще более пузатые боссы в дорогих итальянских костюмах, протягивали два расслабленных пальца — то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя. Деревенские на всякий случай целовали, что не отвергалось, а наоборот, благосклонно приветствовалось.

Все вдруг подорожало, даже то, что раньше было бесплатным. За пустячную справку драли бешеный бакшиш. Чуть что — по мордам, а то и в кутузку засунут, но не в прежнюю, еврейскую, с едой и адвокатом, а в новую, свою — с голодухой и зуботычинами. Тут-то и пожалел Зияд, что не вернулся годика на два пораньше. Вон, старый дружок Марван и на этот раз обошел младшего приятеля. Да как еще обошел! Не зря про таких говорят: брось его в воду — вынырнет с рыбой в зубах. Теперь сидел Марван в Рамалле, высоко сидел, в службе безопасности у самого раиса. А все почему — вовремя догадался жениться, и не просто жениться, а на министерской племяннице; уже и сына родил, Нацера, и звался он потому теперь не Марван, а почтительно — Абу-Нацер. Эх…

Погрустил Зияд, повздыхал, да делать нечего — упущенного не вернешь. Не всегда ветры дуют, как кораблям хочется. Хорошо еще, что есть у него пара белых динаров на черный день. Пошел к отцу за советом. Отец подумал, покурил, пожал плечами: «Не знаю, Зияд. Не понимаю я нынешней жизни. А что б тебе семитрейлер не купить? Будешь овощи возить из Иордании, большие деньги зашибать…» Вот так. Зияд только рукой махнул. Ну что отец еще может посоветовать? Всю жизнь огурцами торговал, что он кроме этого знает?

А может, и впрямь попробовать? Поехал Зияд в Рамаллу, лицензию делать. И началась карусель… Для начала пришлось купить обычные водительские права — до этого-то он водил так, без бумажки. Хотел заодно заплатить и за лицензию на семитрейлер, но тут чиновник неожиданно заупрямился. Ты, говорит, что — сбрендил? На семитрейлер учиться надо по-настоящему, иначе никак. Это тебе не «субару». Зияд уж его и так, и эдак — ни в какую. Я бы, говорит, тебе дал, но не могу, нету у меня такого права. Семитрейлерами, говорит, у нас один старикан заведует, по имени Нусейра. Так этот старый гриб бакшиш не берет, сам у всех тесты принимает. Тяжелый случай… когда он уже подохнет, старый пес?.. Пришлось учиться.

Долго учился, целых полгода, а первый тест все равно провалил. У старого Нусейры с первого раза никто не сдавал. А как сел во второй раз, въехали во двор три джипа, перегородили дорогу… что за дела? Нусейра из окошка высунулся, орет благим матом: кто, мол, такие?!. почему мешаете?!. а ну, вон отсюда!.. И тут выходит из второго джипа старый знакомец Марван… или как его сейчас… Абу-Нацер — собственной персоной. И в руках у него автомат Калашникова. И дает он из этого автомата длиннющую очередь аккурат по передним колесам учебного семитрейлера.

А когда смолкает эхо от очереди, выясняется, что нет больше звуков во всей Рамалле, а может, и во всем мире. Все молчат, даже птицы, даже старый Нусейра. И в этой звенящей тишине тихо так говорит Абу-Нацер старому Нусейре: «А ну-ка, выходи ко мне сюда из кабины, ты, старая вонючая дырка от обезьяньей задницы. И ты, Зияд, выходи. Сегодня я тесты принимаю.» И лениво, не глядя, бросает автомат назад, прямо в руки подскочившему помощнику. А старый Нусейра спускается вниз, белый, как бумага, но прямой, как карандаш; встает перед Абу-Нацером и смотрит ему в глаза, не отворачиваясь.

«Ты, — тихо говорит Абу-Нацер. — Ты про меня слышал?»

Молча кивает старый Нусейра.

«Ага, — тихо говорит Абу-Нацер. — Ты слышал, что Селим — мой человек?»

И снова кивает старик.

— «Ага. Так чего ж ты ему тест не засчитал? А?»

Молчит старый Нусейра.

И тогда Абу-Нацер наклоняется и вынимает кастет из наколенного кармашка своих форменных пятнистых штанов, и тщательно прилаживает этот кастет к руке, чтобы лег поудобнее, а все молчат и смотрят, и старый Нусейра тоже. А потом Абу-Нацер все так же неторопливо размахивается и бьет старого Нусейру прямо в рот, и Нусейра падает на четвереньки, и кровь капает из него, как из крана, вперемежку с белыми обломками зубных протезов. И тут Абу-Нацер начинает кричать, громко и страшно, и все вокруг как-то съеживается и замирает. Он кричит очень грубые слова, Абу-Нацер. Старики не должны слышать таких слов. Наверное, он очень силен, Абу-Нацер, если может позволить себе говорить такие слова старикам. Потом он замолкает, переводит дух и протягивает назад руку. А дураки помощники не знают, что именно ему подать, только стоят и растерянно переглядываются, и на лицах у них улыбки пятилетних детей.

«Нож! — кричит Абу-Нацер. — Дайте мне нож, кретины! Этот пес плохо слышит! Забил уши грязью, пес? Сейчас я тебе их прочищу…»

Он оглядывается, находит взглядом Зияда и протягивает ему нож: «Эй, земляк! Ну-ка помоги уважаемому тестору! Отрежь ему ухо. Любое, на твой выбор. Чтоб лучше слышал.»