Книга Модеста Миньон - Оноре де Бальзак

Ответьте мне, я надеюсь на вашу доброту. Не обещаю открыть вам свое имя, но кто знает? Что я могу еще добавить? Прошу вас, поверьте, сударь, что мне нелегко было вам написать, и разрешите мне протянуть вам руку, руку искреннего друга. Преданная вам

О. д'Ест-М.

Если вы соблаговолите мне ответить, пишите, пожалуйста, по адресу: Гавр, г-же Ф. Коше, до востребования».

Любая девушка, романтична ли она или нет, легко себе представит, в каком волнении провела Модеста все последующие дни.

В воздухе проносились языки пламени. Листва деревьев сверкала и переливалась, как оперение птиц. Модеста перестала ощущать свое тело, она как бы растворялась в природе, земля уходила у нее из-под ног. Благословляя почту и почтальонов, она мысленно следила за странствованием своего письма и чувствовала себя счастливой, как бывают счастливы в двадцать лет, впервые осуществив задуманное. Она была во власти увлечения, как средневековая «одержимая» во власти злого духа. Она представила себе квартиру, кабинет поэта, видела, как он распечатывает письмо, и строила миллион предположений.

Познакомив вас бегло с поэзией Каналиса, нарисуем и портрет самого поэта. Каналис сухощав, невысок ростом, осанка у него самая аристократическая, он брюнет, лицо у него удлиненное, что называется «лошадиное»; голова немного мала, как у многих людей, которые не столь горды, сколь тщеславны. Он любит роскошь, блеск, величие. Богатство ему особенно необходимо. Кичась своим дворянством не менее, чем талантом, он поубивал всех своих предков на поле чести, желая выиграть в глазах современников. В сущности, род Каналисов не может идти ни в какое сравнение с такими родами, как Наваррены, Кадиньяны, Гранлье и Негрепелисы. И все же сама природа, казалось, помогала честолюбцу Каналису. Как и подобает поэту, у него сверкающие восточные глаза, в манерах чувствуется вкрадчивая мягкость, голос звучен, но притворство, вошедшее в его плоть и кровь, сводит на нет все эти достоинства. Он комедиант, но комедиант искренний. Его походка чрезвычайно изящна, но только потому, что он немало потрудился над ней. Своим красноречием он тоже обязан себе. Он так привык рисоваться, что всегда умеет принять живописную позу. Эти недостатки уживаются в нем с известным великодушием и даже рыцарством, но он не рыцарь, а скорее искатель приключений. У Каналиса недостанет веры, чтобы стать Дон-Кихотом, но он слишком возвышен, чтобы пренебрегать идеальной стороной вещей. Его поэтический дар изливается при всяком удобном и неудобном случае, что весьма вредит самому поэту, ибо он не лишен ума, но постоянное желание блистать мешает этому уму проявиться во всей его широте. Каналис раб своей славы, а жаждет стать ее господином. Таким образом, личность этого человека, как оно случается нередко, находится в полном противоречии с его творчеством. Эти стихи, спокойные, чистые, как скованное льдом озеро, эта ласкающая, женственная поэзия, вкрадчивая, наивная, полная нежности, созданы маленьким честолюбцем, чванливым, затянутым во фрак аристократом с манерами дипломата, мечтающим о политической карьере, надушенным мускусом, претенциозным, жаждущим богатства, необходимого для его честолюбивых планов, человеком, которого уже испортил успех с его двумя обычными венками: лавровым и миртовым. Герой Модесты получал в год двадцать пять тысяч ливров: восемь тысяч франков жалованья, три тысячи пенсии, две тысячи от Академии и тысячу экю дохода с родового поместья де Каналисов; правда, некоторую сумму приходилось затрачивать на поддержание захудалой усадьбы, но в общем он имел пятнадцать тысяч франков годового дохода плюс десять тысяч франков, которые в среднем приносило издание его стихов. Эта сумма казалась ему в то время недостаточной, так как он тратил сверх нее еще пять — шесть тысяч франков. Но королевская казна и секретные фонды министерства неизменно покрывали этот дефицит. Ко дню коронования Каналис написал гимн и получил в благодарность серебряный сервиз. Он заранее отказался от всякого денежного вознаграждения, говоря, что представители рода Каналисов обязаны воспевать короля Франции. «Рыцарь-король»[43]улыбнулся и заказал у Одио этот дорогой подарок, представлявший как бы перифразу следующей строфы из «Заиры»:

Как, стихотворец мой, и ты вообразил,

Что Карла короля ты щедростью затмил?

К этому времени Каналис, по образному выражению журналистов, «порастряс свои запасы». Он чувствовал, что не в состоянии изобрести что-либо новое в поэзии, из семи струн его лиры осталась только одна, и он так часто на ней играл, что публика потребовала: или повеситься на этой последней струне, или же умолкнуть. Де Марсе, недолюбливавший Каналиса, позволил себе шутку, ядовитое жало которой больно уязвило самолюбие поэта. «Каналис, — сказал он как-то, — напоминает мне того трубача, которого Фридрих Великий назвал храбрецом за то, что, пока шел бой, он дудел не переставая в свою дудку».

Каналис пожелал стать политиком и для начала решил извлечь пользу из своего пребывания в Мадриде в качестве атташе посольства, где он состоял при герцоге Шолье. «Не при посланнике, а при посланнице», — острили тогда в парижских гостиных. Как часто одно язвительное слово меняло судьбу человека. Бывший президент Цизальпинской республики, известнейший адвокат Пьемонта, г-н Колла, будучи уже в сорокалетнем возрасте, услышал, что его друг говорит, будто он, Колла, ничего не смыслит в ботанике; обидевшись, Колла становится вторым Жюссье, разводит цветы, выращивает новые разновидности растений и издает по-латыни «Флору Пьемонта» — плод десятилетних трудов.

«В сущности, ведь и Каннинг и Шатобриан тоже были политиками[44], — подумал исписавшийся поэт, — и де Марсе придется признать меня победителем».

Каналису очень хотелось написать большой труд по политическим вопросам, но он побоялся скомпрометировать себя, перейдя на прозу, чьи законы столь жестоки к тому, кто приобрел привычку выражать любую мысль александрийскими четверостишьями. Из всех поэтов нашего времени только трое: Гюго, Теофиль Готье и Альфред де Виньи — сумели стяжать двойную славу поэта и прозаика, которая выпала также на долю Расина и Вольтера, Мольера и Рабле. Эта слава — явление редчайшее во французской литературе — венчает только истинных поэтов. Итак, поэт Сен-Жерменского предместья поступал вполне благоразумно, стремясь поставить свою колесницу под надежный кров, поближе к дворцовым каретам. Получив чин советника, он решил, что ему необходим секретарь, вернее друг, который мог бы заменить его в иных трудных случаях, а именно: торговаться с издателями, заботиться о поддержании его славы в газетах, помогать ему в политических предприятиях — словом, человек, преданный поэту душой и телом. Многие парижские знаменитости — ученые, художники, литераторы — имеют при себе одного-двух прихвостней; обычно это какой-нибудь гвардейский капитан или камергер, который, греясь в лучах чужой славы, выполняет самые щекотливые поручения и в случае надобности готов даже скомпрометировать себя. Живет он не то на положении слуги, не то на положении друга, без устали хлопочет у пьедестала великого человека, беззастенчиво расхваливает его, первый бросается на защиту кумира, прикрывает его отступление, ведет все его дела и остается преданным ему до тех пор, пока не разочаруется в своих иллюзиях или же не добьется желаемого. Одни внезапно замечают, что их знаменитый друг недостаточно им благодарен, другие считают, что они жертва эксплуатации, третьим прискучивает это занятие, и лишь немногие удовлетворяются приятным сознанием равенства, ибо оно есть единственно достойная награда за близость с великим человеком; вспомним Али, которого приблизил к себе Магомет. Многих ослепляет самомнение, и они начинают считать себя не менее талантливыми, чем сам кумир. Преданность — явление редкое, особенно преданность, не ожидающая вознаграждения и не питающая надежд, то есть такая, какой понимала ее Модеста. Однако есть еще Менневали[45]— и в Париже их больше, чем где-либо, — которые любят держаться в тени, любят спокойную работу; они бенедиктинцы, чужие в нашем современном обществе, монахи без монастыря. Истинные агнцы, они вносят в свою деятельность и личную жизнь ту поэзию, которую лишь изображают писатели. Они поэты в душе, в своих уединенных размышлениях, в своей любви и нежности, тогда как другие — поэты лишь на бумаге, по столько-то за строчку, поэты умом, а не сердцем, как, например, лорд Байрон, как все те, кто, увы, живет за счет своих чернил, заменяющих ныне, по воле властей, источник Иппокрены[46].