Книга Нечестивицы - Агустина Бастеррика
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из самых маленьких, Тобиас, сказал, что не хочет быть зайчиком, а Улисес в ответ: «Мы дети-тарантулы, пираньи, скорпионы, змеи». Тобиас выпучил глаза, ничего не понимая. Что такое скорпионы и пираньи? Опасные животные, пояснила я ему, это животные, которые кусаются, жалят, ранят, убивают. И тогда Тобиас улыбнулся. Мы все тоже. Улисес поручил мне отбирать книги для костров. Я стала самой шустрой в выполнении поручений, лишь бы успеть сходить в библиотеку и выбрать сказки и мифы, чтобы почитать на ночь у костра. Для розжига я старалась брать книги о политике и математике или на иностранных языках. Сожжение каждой книги злило меня, ведь я понимала, что мы предаем огню целую вселенную, однако нам необходимо согреться и приготовить мясо животных, на которых мы охотились. Большинство из них были бездомными домашними питомцами, слишком доверчивыми к людям. Поначалу я не хотела, просто не могла есть их мясо, но через какое-то время голод уже так терзал меня изнутри, что я стала лучшей охотницей. Иногда, когда нам не везло, добычей становились крысы. Всякий раз, когда мы проглатывали по несколько кусочков мяса пойманных крыс, у меня возникал вопрос, чем эта крыса питалась, и мне приходилось сдерживать рвоту. Она, вероятно, обитала на мусорных свалках, всё еще остающихся в городе, думала я при виде крошечного тельца, жарящегося на пламени горящей книги. Мы больше не ходили на заброшенные свалки, где раньше искали разные вещи и просроченные консервы, потому что стало слишком опасно. Теперь свалки были под контролем. Взрослые, эта настоящая напасть, хотели сжечь все книги, отнять у нас запас воды, мусор: они хотели сломить нас.
Вся моя семья погибла. Я не смогла её даже похоронить, не смогла проститься с каждым родственником, ведь мне пришлось бежать, потому что за мной нагрянули, меня разыскивали. Им было известно, что нас двенадцать человек, а мы знали, что их гораздо больше и они вооружены. Вдобавок они такие же жестокие, как и мы, но они не были верны своим, как мы. Мы залечивали друг другу раны, делили поровну воду и хлеб, спали в обнимку, когда было холодно, и были готовы умереть за каждого своего. Мы по очереди шпионили за ними и видели, что они творили с детьми. Мы видели шрамы на слабых тельцах, опустошённые, мёртвые глаза. Мы стали свидетелями глупости и злобы. А мы были быстры и сообразительны, как рыси. И всё-таки насилие победило. Я встревожилась, потому что они были так близко, что я могла почувствовать ужасный отвратительный запах их грязных тел, протухшей плоти, свисающей с их хищных зубов. Я в последний раз взглянула на Улисеса, погладила его по лбу, откинула прядь светлых волос, закрывавшую ему глаз. Я понимала, что взрослые заберут у него монеты, но хотела, чтобы они знали: я ускользнула от них, вырвалась из их когтей, так что их победа не полная. А Улисес, казалось, спит, и мне захотелось поцеловать его в губы, чтобы переправа на другую сторону была менее одинокой, но тут я услышала шум, что-то хрустнуло под человеческой поступью, и я бросилась бежать.
Я вспомнила также Цирцею. Но не могу сейчас о ней писать, ибо это больно. Слишком больно.
(Должна ли я радоваться, что пережила голод и годы, когда входила в банду хищных детей, детей-пираний, свирепых, безжалостных? То были сироты, которые не могли доверять взрослым. Дети-тарантулы, научившиеся охотиться на крыс, кошек, птиц. Должна ли я испытывать вину за украденную пищу, за людей, которым причинила боль? Должна ли наказывать себя за убитых?) Если обнаружат эти листки бумаги, мне будет безразлично, прочтут ли о моих страданиях и злодеяниях. Сейчас я пишу эти строки соком цвета индиго из ядовитых ягод. Пока что это не какой-то альманах, а всего лишь разрозненные страницы.
Я выпила кофе и заплакала оттого, что оказалась здесь, в этом месте, в безопасности, но без друзей. Со Священным Братством. Лурдес с ненавистью взглянула на меня, ведь я не пролила тогда слёз, которые увенчали бы её успех окончательно. Подошла Сестра-Настоятельница и положила руку мне на плечо. Я не посмела прикоснуться к ней, но посмотрела на неё с благодарностью, как и подобает вести себя с Сестрой-Настоятельницей. Лурдес опустила глаза и принялась сердито жевать пирог, ведь она была любимицей Сестры-Настоятельницы. Лурдес понимала, что означает этот жест, все мы это понимали.
* * *
Цирцея. Моя волшебница.
* * *
Когда стало совсем поздно, я вышла из кельи босиком, чтобы пройти неслышно, скрываясь по углам, сливаясь с темнотой. Добралась по коридорам до Убежища Просветлённых. Конечно, я понимала, что рискую, но остановилась перед чёрной деревянной дверью и осторожно прикоснулась к пёрышкам вырезанного на ней соловья. Вообразила, что меня причислили к Просветлённым, и закрыла глаза, прижав голову к двери. Я пыталась прислушаться к отзвуку в выемке, созданной мастером, вероятно, столетия назад. Не открывая глаз, сосредоточилась на ощущении внутреннего хруста, расширения и сжатия целлюлозы, тканей древесины. Того немого вскрика дерева, который раздался в момент, когда его рубили. Как неслышный укус какого-то насекомого. Но я ничего не услышала. Там никого нет, подумала я, и в этот момент кто-то заговорил. Это был Он, Его голос казался тёмно-синим, цвета летящих ласточек, которые появлялись весной и гнездились под крышей нашего дома, того самого, где я была счастлива, но теперь не существующего. Этот звук весьма отличался от того, который Он издаёт у алтаря, где проповедует голосом священного отряда, благословенного легиона, с завываниями; голосом, способным одинаково очаровывать и причинять боль. Услышав его у самой двери, я убежала, но прежде мне почудился тихий прерывистый плач.
Было полнолуние, и его резкий белый свет заливал сад. Трава казалась стеклянным морем, как из хрусталя. Мне показалось, что я вижу тень, движущуюся между деревьями. И вспомнила о призраках монахов: поговаривали (шептались), что их убили Сестра-Настоятельница и Он, а некоторые уверяют, что монахов на кладбище нет, что они похоронены в саду и те немногие фрукты и овощи, которые здесь растут, якобы сдобрены святой плотью невинных монахов и что по ночам слышатся завораживающие григорианские песнопения, способные свести тебя с ума, потому что они красивы, неумолчны и объявляют нас вторгнувшимися в чужое пространство, а монахи выжидают момент, чтобы вернуться и отомстить нам. Некоторые из нас божатся, что монахи оставляют ожоги на теле, а на коже – следы пальцев и ушибов, происхождение которых объяснить
