Книга Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

докажет, что все подстроил комендант Ножигов? Да и кто поверит, раз нет свидетелей? Да и захотят ли?

Оставалось одно – поговорить с Сомовым. Когда вошел в контору лесоучастка, застал у Сомова секретаря парторганизации Трубицина.

– Сидите? У вас под носом совершается преступление, а вам хоть бы хны. Вас это не касается.

– Какое преступление? – встревожился Сомов.

– По отношению к Марте Франц. Сначала Ножигов с помощью Кузакова заманил ее в комендатуру, продержал там полдня, а записали как прогул. Хотел посадить ее, да с первого раза не удалось. Тогда Ножигов подослал Андрея Гарейса сказать Марте, что меня убили…

– Когда?

– Утром. Марта, конечно, покинула работу и в село. Снова прогул. И комендант уверен – посадят. Он так мне и сказал – райкому не нравится, что я собираюсь жениться, и товарищи хотят мне помочь. Но то, что он делает – преступление. И вообще, не пойму, кто начальник лесоучастка? Ножигов? Или ты, Иван Егорович?

– Я начальник. Я. У коменданта другие задачи. Да ты садись, в ногах правды нет, – Сомов закурил, пустил длинную струйку дыма. – Говорил я с Леонидом Мартыновичем насчет Марты, мне ее судьба тоже небезразлична. А он мне напомнил о совещании.

– Причем тут совещание?

– Погоди, Гавриил Семенович, сначала спросим секретаря. Сергей Сергеевич, думаю, надо сказать, что предлагал на совещании Смирнов. Тогда Гавриилу Семеновичу будет понятнее происходящее.

Трубицин пожал плечами:

– Скажи, особой тайны нет, он тоже член партии. Но только, Гавриил Семенович, никому об услышанном говорить не стоит, ради своего же спокойствия. Тут такая ситуация, хоть Смирнов и имел в виду тебя с Мартой, но не призывал сажать Марту в тюрьму. Все так запутано.

– Инструктор из области говорил о нас с Мартой? Вы что-то путаете. Что, у него других дел нет?

– Говорил, – Сомов пустил очередную струйку дыма. – Смирнов поинтересовался, как местные уживаются со спецпереселенцами, не мешает ли это работе. Шипицин поставил тебя в пример, вот, мол, товарищ Алексеев даже жениться собирается на выселенке. А Смирнов, узнав, что ты коммунист, возмутился и посоветовал решить это дело одним махом, одним ударом разрубить этот узел. Вот и рубят. И я ничем не могу тебе помочь, не могу остановить Ножигова, да мне кажется, Леонид Мартынович и сам без охоты это делает.

– А почему бы просто не наказать меня, если уж все считают любовь преступлением?

– Смирнов сказал, что именно этого добивается немецкое отребье – да это его слова, не мои. Так что выход у тебя один, чтобы спасти Марту, тебе надо от нее отказаться. Этого, собственно, и райком хочет. Я думаю, и судья в курсе.

– Но методы…

Трубицин замахал руками, перебивая Алексеева:

– Все, все, Гавриил Семенович, мы и так наговорили много лишнего. Как человек, я тебя понимаю, а вот как коммунист…

– А разве это не одно и то же?

– Все, товарищи, дискуссия окончена, – вмешался Сомов. – Извини, Гавриил Семенович, нам надо работать. План опять летит к черту. Опять кумекаем, что еще можно предпринять.

– Значит, человек у вас ничто, можно взять и оштрафовать, посадить в тюрьму?

– Гавриил Семенович, – повысил голос Трубицин. – Мы тебя не слышали. До свидания! Нам надо работать.

Алексеев вскочил и вышел, хлопнув дверью.

Когда на суде спросили Андрея Гарейса, почему он обманул Марту Франц, тот промямлил, якобы про смерть Алексеева ему сказал мужчина, фамилию его он не знает, но несколько раз видел в селе. Судья ничего не стал выяснять, кто этот мужчина – факт прогула был налицо. Возможно, судья знал о желании секретаря райкома одним махом разрубить узел, а может, на его решение повлияла речь коменданта, который предположил наличие сговора между Мартой Франц и Гарейсом – все знают, Гарейс влюблен в Марту и, потворствуя ей, придумал историю о гибели председателя сельпо, пытаясь этим оправдать ее прогул. То же самое она, по-видимому, проделала и два дня назад, придумав историю с больным сердцем. Потому как оба ее объяснения нелепы и неправдоподобны.

Марте дали три месяца тюрьмы.

Если судью объяснение Гарейса удовлетворило, то спецпересенцы, вернувшись к баракам, устроили свой допрос, быстро перешедший в избиение допрашиваемого. Но тут вмешался Курт Якоби, пастор, пользовавшийся уважением у немцев. Помогая подняться сбитому с ног Гарейсу, сказал:

– Человек должен везде оставаться человеком, а не превращаться в скота. Не бойся, тебя больше не будут бить, потому что тебя нет, как немца и как человека.

Пожалуй, только после этих слов Гарейс окончательно понял, что он натворил – стал исполнителем чужого подлого плана. И не исправить, и не сказать правду, иначе сядешь «за клевету». И придется теперь быть изгоем среди своих и местных. А все комендант, воспользовался, скотина, его любовью к Марте. И как ему после этого жить? Как жить? Да и стоит ли?

Ножигова не устраивал срок, определенный Марте – можно было дать и побольше, Дрюков просил полгода или год. Но главное сделано – Марта в тюрьме. А помог, как ни странно, Кузаков, в умственных способностях которого Ножигов давно разуверился. Кузакова он приблизил к себе два года назад – поймал на воровстве. Кузаков тогда работал грузчиком сельпо, а лето в тот год было дождливое, взвоз, ведущий от берега к складам, превратился глубокую промоину. И груз с баржи пришлось возить в окружную, через лесоучасток. Вот там, на повороте, Кузаков ухитрился сбросить с машины мешок муки в кустарник, густые заросли которого подступали к дороге. Мешок, вот судьба, обнаружил Ножигов – заметил с высоты своего немалого роста что-то белевшее в кустах. Заметил и припрятал получше, чтоб не обнаружили другие.

А ночью устроил засаду. Ждать пришлось долго, Кузаков появился в три часа ночи вместе с женой. Только они положили мешок на носилки, как перед ними возник комендант. Кузаковых чуть кондрат не хватил. Когда они немного очухались, Ножигов повел их в комендатуру, бедные воры едва несли носилки. И тут Ножигов вспомнил слова отца – всегда надо держать при себе человечка, которого вытащил из дерьма, чтоб был тебе обязан по гроб и служил, как раб.

Вспомнил и сначала отпустил жену Кузакова, мол, детей ваших жалко, и та, упав на колени, стала целовать его сапоги, и пришлось силой выталкивать ее из комендатуры. Потом Ножигов приступил к Кузакову, пообещал отпустить и его, но при одном условии, если тот будет выполнять все его приказы, не раздумывая. Кузаков тут же поклялся и тоже бросился в ноги. И так, на коленях, выслушал первое задание – устроиться на лесоучасток и докладывать обо всем происходящем. Кто, что говорит, что делает? Так Кузаков стал его осведомителем, но прежде Ножигов заставил его написать признание в воровстве и пообещал при первом же непослушании дать ему ход.

Мешок