Книга И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

волной взрывов.

К вечеру улицы Советской и прилегающей к ней районов больше не существовало. Там остались только развалины, Возле разбитых магазинов валялись разбросанные и вспоротые мешки с мукой и сахаром, булки хлеба и кольца колбасы. Основная часть людей пряталась в подвалах, многих засыпало обломками. На предприятиях сегодня был обычный рабочий день, люди с утра ушли на работу, чтобы навсегда расстаться со своими семьями. На улице Комсомольской пятисоткилограммовая бомба пробила крышу многоквартирного жилого дома и взорвалась внутри. От дома осталась только фронтальная часть стены с почерневшими дырками окон. Возле рухнувшего дома, на совершенно пустой улице с визгом носилась комнатная собачка с поводком на шее, единственное живое существо, каким-то чудом сумевшее выбраться из-под завала.

Бомбардировка Минска продолжалась до самой полуночи.

Город горел. От такого удара городу было уже не оправиться.

Частный сектор почти не бомбили. Основными целями немецких летчиков были центр, железнодорожный узел, заводы и фабрики. На Сторожовке упало лишь несколько бомб. Одна из них свалила с фундамента старый бревенчатый дом, в котором никто не жил, другая разорвалась на улице возле Сашиного дома, выбив окна и срезав осколками телеграфный столб. Он продолжал висеть на обвисших проводах, не касаясь земли. Еще одна упала в переулке рядом с аптекой, но не взорвалась.

Саша с мамой и Иришкой, вместе с другими жильцами целый день просидел в подвале их дома. Отца с ними не было, отец ушел на завод еще до начала бомбежки. Мать Кости сидела рядом, неподвижно уставившись в какую-то точку на противоположной стене. Возле уголков ее рта четко обозначились скорбные складочки. Дневной свет просеивался в подвал сквозь отдушины, вырисовывая из полумрака мешки с картошкой и трубы в рваной стекловате. Где-то капала вода. Мать Кости сейчас думала только об одном; что может быть в эту самую минуту ее сын пришел домой, а дверь закрыта, и соседей тоже нет. Мысль об этом была настолько навязчива, что ей приходилось уговаривать себя не выйти из подвала. Все молчали, прислушиваясь к далекому, глухому рокоту взрывов.

В этот день слово «война» потеряла свое информативное значение, оно превратилось в реальность, и эта реальность оказалась страшной. Немцы не зря потратили столько бомб на гражданское население, страх волной шел впереди их войск, они победили город, еще не войдя в него.

Мама Саши переживала за отца, он представлялся ей лежащим где-нибудь на полу в пустом полуразрушенном цеху, придавленным балкой с обваленной крыши. Она пыталась унять воображение, отогнать всплывающие пред глазами картинки, но мыслям ведь не прикажешь, и теперь она искала в своем сердце полузабытого, не нужного с детства Бога, чтобы упросить Его помиловать семью. Саша несколько раз вставал, хотел выйти на улицу, попробовать пробраться на завод, но она тут же хватала сына за руку, безмолвно умоляя его глазами.

Лишь когда стемнело, Саша выбрался из подвала, дав матери клятвенное обещание не выходить за пределы двора.

Бомбардировка центра еще продолжалась. Город лежал в полной темноте, озаряемой красноватыми всполохами. Всполохи мигали в самых разных концах города, отзвуки взрывов сливались в один непрерывный тяжелый гул. Саша стоял в темном дворе и смотрел на вспыхивающее, ворчащее, мерцающее красным небо, какое бывает, наверное, только во время мировых катастроф. Все окраины и ближайшие деревни сейчас наблюдали за завораживающей своею жуткостью и величием панорамой гибнущего города.

Затем гул взрывов стих. Невидимые самолеты улетели, остались только отблески пожаров. Где-то в районе вокзала горело нефтехранилище. Высоко во мраке поднимался, вспыхивал, затем исчезал и вновь вспыхивал столб пламени. А сам город ослеп, исчез, растворился в темноте, на улицах не светился ни один фонарь, ни одно окно. Пусто, черно и тихо было вокруг. Через два часа в окнах кое-где зажглись свечи. Только когда обессиленные от ожидания жильцы стали один за другим покидать подвал, Саша уговорил маму отпустить его навстречу отцу. Мать уже не сопротивлялась, поддерживая рукой Иришку, она медленно поднялась в темную квартиру.

В этот страшный день растерялись многие семьи. Те, кто был на работе или на дачах за городом, возвращались ночью к своим домам, но домов больше не было. С этой ночи, и на много лет вперед, на уцелевших столбах и стенах забелели листки объявлений с именами пропавших мам, отцов, детей, бабушек и дедушек.

Улицы представляли собой сплошные завалы.

На углу Клары Цеткин и переулка Комаровки стоял пятиэтажный дом с маленькими балконами и арочным проходом во двор. Несколько прямых попаданий превратили этот дом в кучу битого кирпича, завалившего всю улицу. Дальше было уже не пройти. Теперь там горели костры, на верхушке кучи рылись какие-то люди, а на засыпанной обломками мостовой, касаясь друг друга, лежали два тела, — мальчика лет шести и женщины с раздавленной головой. Возле них сидел мужчина в окровавленной рубашке, в свете костра было видно, как он беззвучно раскачивается из стороны в сторону, закрыв лицо ладонями. Копающиеся на куче люди ему ничего не говорили, потому что нечего тут сказать. Все слова на свете сейчас лишние, и нужно лишь время, чтобы мужчина сам понял, как ему теперь с этим жить.

Саша не смог подняться по этой куче. Ему казалось, что он будет ступать по людям, лежащим сейчас под обломками. Нерешительно потоптавшись на месте, он повернулся и пошел обратно домой.

«Они бомбили двенадцать часов подряд. У них просто не могло быть такого количества самолетов, — с тоской думал он. — Непрерывно ведь бомбили…. Меняли в воздухе друг друга. Они заправлялись и загружались бомбами где-то рядом, на ближайших аэродромах. А значит, они уже совсем близко. Может быть, в ста километрах… Где же наша армия? Почему Минск остался беззащитным…?

— Папа вернулся? — с порога спросил он, зайдя в квартиру. Еще жила надежда, что они с отцом разминулись по пути.

— Нет, — ответила мать и заплакала.

VII

На следующий день все узнали, что армия оставляет Минск. Объездные дороги города заполнились частями отступающих с запада войск. Это был великий исход потерявших веру в себя людей.

В мареве солнца дрожал воздух над белорусскими полями, а по пыльным проселочным дорогам все шли, шли, и шли потоки солдат в защитных гимнастерках. Они шли молча, стараясь не смотреть в глаза стоящим на обочинах жителям. Тащили пушки, понуро бренчали походные кухни, среди толп медленно ехали штабные машины. Некоторые бойцы были ранены, забинтованы грязными окровавленными бинтами. Шаркали, топтали пыль многие сотни ног. Все было кончено. Армия уходила на восток.

— Бросаете нас, защитники, — кричали им