Книга Акты отчаяния - Меган Нолан

чаще всего проводила выходные.

– Его зовут Стиофан, и тебе, Томас, это отлично известно, – отвечала мама, на ирландский манер произнося папино имя с ударением на последнем слоге.

Обычно, приезжая из Дублина так поздно, я вызывала такси, потому что ленилась и побаивалась идти в Баллинакил пешком, но в этот раз не могла представить ничего чудеснее. В пути я слушала музыку, напоминавшую о Киране, и впала в тихую мечтательность, которая была несвойственна мне с подростковых лет. Добравшись до дома, я открыла дверь своим ключом. Мама спала на диване под идущую по телевизору криминальную драму.

– Привет, ребенок, – сказала она, открыв один глаз.

– Привет, мам. – Я подошла, приветственно стиснула ей руку и отправилась наверх спать.

Как обычно, приехав домой, я беспробудно проспала двенадцать часов, словно восстанавливаясь после вынужденной самостоятельной жизни на протяжении года. Когда я проснулась, было только девятнадцатое декабря, но в моей спальне уже чувствовался дух Рождества. Я опустила руку, достала из сумки янтарную брошь, сжала ее в ладони и ощутила тепло.

В тот день и на следующий я сидела в гостиной, читала глупые толстые романы, чего обычно никогда не делаю, помогала заворачивать подарки, готовила. Мы с мамой пили вино, сплетничали об общих знакомых и смотрели дурацкие передачи. Вечером двадцать первого числа я позвонила Кирану, не выходившему на связь с самого моего отъезда. Я не беспокоилась: он неохотно пользовался телефоном, и на его балансе редко были средства, если его не пополняла я. Я звонила три раза, но он так и не взял трубку. Я выпила и очень хотела с ним поговорить, но не придала этому значения. Я положила ему на телефон деньги через интернет и отправила сообщение, в котором попросила позвонить, когда он освободится, и сказала, что соскучилась и люблю его. Стоило это написать, и у меня сразу поднялось настроение.

Двадцать третьего я пошла выпить с двумя своими старыми друзьями. По пути я мельком увидела себя в витрине магазина и была вынуждена остановиться и опереться о столб – омерзительная толстуха. В пабе люди будут обсуждать меня, таращиться и шептаться о том, насколько я растолстела и пострашнела в сравнении с тем, какой была в юности.

Я прикоснулась к своему животу, перевалившемуся через резинку трусов, – то была я и в то же время уродливая не-я. То, что я не худышка, не единственная моя особенность, и в любом другом уголке мира это не имело значения. Но стоило мне вернуться в Уотерфорд, как нехудоба снова становилась моей определяющей чертой, моим личным изъяном. Каждое возвращение напоминало мне, что – по крайней мере, здесь, дома, где это важно, – я всегда буду не такой, как надо. Я всегда буду выглядеть безобразной версией своего истинного «я», торопливым наброском человека.

2019, Афины

Я никогда не понимала, как можно любить или ненавидеть свое тело. Его непрерывная изменчивость всегда вызывала у меня прежде всего глубокую тревогу: по сути, эта зыбкая, непокорная плоть не имеет ко мне никакого отношения и совершенно меня не касается.

Разве можно принимать, любить, ненавидеть или хотя бы нейтрально относиться к тому, что отказывается оставаться неизменным? Как сохранить устойчивые чувства к чему-то столь непостоянному? Не лучше ли признать, что я на это неспособна, что необходимо отделить мое тело с его отвратительным своенравным ростом и упадком, расцветом и увяданием от моего «я», от меня самой?

Мне говорят, что это невозможно. Как правило, говорят это мужчины. Они изучали неизвестных мне философов, но их красивые слова несут тот же смысл, что и напыщенные мотивационные лозунги, провозглашаемые женщинами, которых они считают дурами. Они говорят: ты – это твое тело. Вы неразделимы. Когда меняется оно, меняешься ты. Ты не сторонняя свидетельница трансформаций своего тела, ты их инициатор.

Людей пугает подростковый секс, но нам не помешает подумать о том, насколько тягостно, больно и мучительно иметь тело подростка, особенно тело юной девочки. Стоит помнить, что благодаря сексу девочки, возможно, впервые осознают, что тело может приносить наслаждение. Что миллионы чувствительных уголков могут быть чувствительны не только к боли, но и к удовольствию. Что слезы могут наворачиваться не только от грусти.

В том возрасте мое тело было мне противно, но в то же время я училась его любить, слишком сильно любить. Я ненавидела его, но боготворила с непристойной страстью, ведь мне было известно, какие чувства оно способно разжечь во мне и в других. Смотрясь в зеркало, я хотела закричать от отчаяния, разбить стекло, отколоть огромные осколки, а в следующую секунду уже стояла на коленях, глядя на себя с восторженным обожанием, поглаживая слегка выпирающие ребра и разглядывая себя сверху под тем углом, с какого меня видел бы парень. Я лежала на спине в постели с фотоаппаратом и размышляла о том, как повезет тому, кто увидит такую красоту.

Перемирие с моим телом невозможно; я уверена, что даже если заключить его, то рано или поздно его все равно нарушит новый враг. Что толку?

Возвращаясь домой, я становлюсь злой как никогда. Меня захлестывают воспоминания обо всех изменениях моей фигуры и безуспешных попытках быть человеком определенного типа. Здесь мои старые весы, мои старые фотографии: упругая от голода кожа лица, сияющие и дикие от голода глаза – настоящая, неоспоримая красота.

А еще дома моя мать. Когда она рядом, меня тошнит от себя больше обычного. Я перебираю в памяти типичные обиды, которые, возможно, выложу психотерапевту, замечания, невзначай брошенные мамой, когда я была школьницей. Мама всегда была несколько помешана на своем теле, особенно в молодости, когда сходила с ума от одиночества, моего детского нытья и беспокойства за свое будущее.

Она выдавала обидные слова без злобы и яда, со своей обычной непринужденной бодростью, но я, конечно, их запомнила. Как несправедливо! Мать наверняка тысячу раз говорила мне, что я хороша такой, какая есть. Вполне вероятно. Тем не менее я не помню этих слов, для меня они не существуют.

Зато существуют моменты вроде этого: когда мне было одиннадцать, мама обычно забирала меня после школы, и по пути домой мы заезжали в магазин купить мне пачку чипсов или злаковый батончик. В тот день я решила стать такой же худенькой и правильной, как мои здоровые, подтянутые одноклассницы, которые питались рисовыми хлебцами и у которых носки не впивались в икры.

– Что будешь есть? – спросила моя мать.

– Ничего, – ответила я, – с сегодняшнего дня я после школы буду только жевать жвачку.

– Умница, – сказала она, и мной тут же