Книга Воробей. Том 1 - Андрей Дай

меньше горожан, чем говорили о том сухие строки статистики. Огромная, не меньше трети, часть жителей были переехавшими в город крестьянами. Ими и продолжали себя считать. И мечтали поднакопить денег и вернуться на «спокой» в родные места и местечки.

Эти люди работали на заводах, разгружали здоровенные баржи и подтаскивали кирпич на стройках. Они мели мостовые от мусора, вывозили нечистоты и обихаживали ломовых лошадей в купеческих конюшнях. Но горожанами не были.

А раз они сами считали себя людьми в Петербурге временными, соответственно, для них не строили особенные кварталы, или еще какие-нибудь слободки. Селились городские крестьяне в тех же самых доходных домах, что и все остальные обитатели людского муравейника. Нет, ну понятно, именитые купчины вроде Елисеевых или Громовых, обретались в специально для них построенных особняках. А вот те, что помельче — простые лавочники, трактирщики и иже с ними — в рядовых многоэтажках.

В Санкт-Петербурге процветали социальные джунгли, с их вертикальным расслоением видов. Внизу, на первом, ближе к парадным, или даже на парадном бель-этаже, с окнами на улицу мог снимать многокомнатные апартаменты какой-нибудь гвардейский генерал. Выше — средней руки чиновник. Еще выше лавочник, а вот под самой крышей или в «смотрящих» во двор флигелях — уже бедные студенты и городские крестьяне. И все эти «уровни» практически между собой не общались. Генерал мог, от широты душевной, дать на водку рубль какому-нибудь дворнику, выходцу из Псковской губернии, но побрезговал бы даже кивнуть лавочнику. Такие вот чудеса.

Мне нужна была буржуазия. Не как презираемое купеческое сословие, а как политически активная сила. Как потребители отечественных товаров. Как альтернатива зажравшемуся и развратившемуся дворянству. Прослойка, способная принять мои, к сожалению, чрезмерно еще прогрессивные социальные идеи.

Я хотел, чтоб крестьяне стали… ну если и не богатыми, так хотя бы зажиточными. Чтоб это, самое сейчас массовое сословие, смогло, наконец, перестать выживать, и начало жить. Пить чай с сахаром, одевать жен в ситцы и шелка, и отдавать детей учиться в школы. Только дворянам эти мои устремления были вовсе не понятны. В их понимании смысл существования крестьян — работать на благо помещика. Все. Что крестьяне едят, из каких доходов платят подати и как справляются с недородами — никого, по большому счету, не интересовало. В крайнем случае, всегда можно было пригнать батальон солдат, и выбить из непокорного быдла недоимки. Крепостное право напрочь выбило из голов высокородных идею пряника, оставив только кнут.

У купцов и хоть сколько-нибудь задумавшихся о будущем промышленников подход был совершенно иной. Оно конечно — земледельцы или рабочие воспринимались ими не как такие же люди с такими же потребностями, а скорее как средство производства. Как некий живой плуг или пила. Однако же, привыкшие считать деньгу в мошне, были вынуждены заботиться о сохранности «плугов и пил». Помнится в Томске, когда мы проводили первые аукционы концессий или давали дозволения на устройства новых заводов и фабрик, нами ставилось условия по социальной поддержке рабочих. Страхование жизни и здоровья, ограничения по длительности рабочего дня и минимального размера оплаты труда. И концессионеры были вынуждены соблюдать эти требования. Но там, в Сибири, совсем другая демографическая ситуация. Там послабления для работного люда могли быть оправданы дефицитом человеческого ресурса. Рабочий всегда мог плюнуть, простите, в харю жадному фабриканту, и уйти к другому.

В России людей было много. И не просто много, а слишком много. Программа переселения, конечно, чуточку меняла ситуацию. С другой стороны Уральских гор и жалования были выше и земли хлеборобам давали больше. С тех пор, как в шестьдесят девятом было законодательно дозволено свободно покидать деревенские общины, с целью переселения в восточную часть Империи, или по вызову руководства промышленных предприятий, по тракту в год проходило не менее двухсот тысяч человек. Вскорости ожидалось долгожданное событие — соединение железнодорожных сетей России и Сибири. И я смел надеяться, что за Урал двинет, по меньшей мере, в полтора раза большее число людей. Но даже это — «капля в море» для восьмидесяти миллионной, перенаселенной крестьянской России.

Хотелось иногда поддаться искусу простых решений. Подогнать вагоны, штыками загнать в эшелоны людей, да и двинуть их на восток, до последнего тупика. До Красноярска. А там и дальше, до самого Великого Океана. И через него, на Аляску…

В этом мире еще не знакомы были с результатами Столыпинских реформ. Еще не видели сотни тысяч нищих, шатающихся от голода возвращенцев, бегущих из Сибири домой. В хаты с земляными полями. К супу из лебеды и микроскопическому клочку земли, но домой. Это нам в ВПШ докладывали, что из миллионов насильно перевезенных земледельцев, почти четверть вернулась.

Мне это зачем? Я хотел, чтоб люди сами хотели что-то в своей жизни изменить. Великий Манифест дал крепостным мнимую свободу, ибо свободный человек должен обладать выбором. Или-или. Или продолжать ковырять дедовский надел, или бросить все к чертям собачьим, и рвануть за счастьем. В город на завод, в богатую Сибирь, на вольную Аляску. Закон Николая Второго прошел практически незамеченным для общественности, но дал земледельцу куда больше воли, чем Манифест.

Дело сдвинулось с мертвой точки. Больше трех лет мы готовили пакет новых преобразований, которые должны были окончательно решить главную беду страны. Законы были готовы и ждали лишь резолюции Государя. Мы могли опубликовать их еще осенью прошлого, семьдесят четвертого, но Николай опасался скрытого саботажа со стороны упертых консерваторов и подкупленных чиновников. Справедливо, едрешкин корень, опасался. Следовало убрать со сцены нашего «театра» основных противников «реформ последнего шанса», и подготовить общество к кардинальным переменам.

Так уж Господу было угодно, что теперь, со смертью Государя, это стало моей заботой. Потому как для завещания вашему покорному слуге у Николая на смертном одре тоже нашлась минутка. Весь пакет Законов был подписан. И среди документов в пухлой пачке покоилась короткая записка, писанная неровным, угловатым почерком Никсы.

«Хотел бы я посмотреть, как станут вопить вороны, когда Воробей споет эти песни, — писал император. — Примите мою последнюю благодарность, мой друг. Мне всегда казалось, что в ваших силах заглядывать в грядущие времена, и что зрелища те сеют в вашем сердце зерна ужаса. Доверяю вам сии бумаги, ибо уверен, что только вы способны так изменить нашу бедную Отчизну, чтоб открывающиеся вам картины более вас не пугали.

Николай. Писано собственноручно, двадцать первого января, одна тысяча восемьсот семьдесят пятого года».

К огромному моему сожалению, в стаде, так сказать — паршивых овец — попадались и представители торгового сословия. И, что хуже всего,