Книга Из Ниццы с любовью - Елена Валентиновна Топильская

свободной рукой вытащил из кармана и сунул в папочку кредитную карту. Мадам с поклоном ретировалась. И через три минуты принесла ему карту и чек на подпись. Чтобы расписаться, ему пришлось отпустить пухлую старческую длань. Так же, не глядя на барменшу, и на папочку со счетом, он забрал кредитку, швырнул на стол какую-то евромелочь, и встал, подцепив с диванчика свой шлем. Болтнул шлемом, делая вид, что сейчас нахлобучит его прямо в ресторане, и сделал шаг к двери, но был остановлен властным окриком дамы. Что-то она такое приказала ему, на этот раз по-французски, что он торопливо отбросил шлем, наклонился к даме и на глазах у всего ресторанчика впился ей в губы страстным поцелуем.

О! Этот далеко не родственный поцелуй длился достаточно долго для того, чтобы даже такие сундуки, как Горчаков, не говоря уже про остальных членов нашей компании, дотумкали: нет, это не бабушка проводила с беспутным внуком воспитательную работу; это жиголо высокого полета отрабатывал «Хонду-Хорнет» и дорогие отели на Лазурном берегу, услаждая богатую старуху. Чтобы никто уж совсем не сомневался, старуха бесстыдным жестом потрепала своего жиголо по разглаженному джинсами паху, ничуть не беспокоясь насчет присутствующих, а он, распрямившись, провел тыльной стороной ладони по обвисшей щеке своей метрессы и ласково заправил ей волосы за ухо, а потом рука его съехала ниже, на грудь, и задержалась там.

Выполнив эту обязательную программу (10:10, и за технику, и за артистизм), он подхватил шлем и, набросив его себе на руку, как корзинку, вышел из ресторанчика. Харизматичное лицо его не выражало ничего, но заметно было, как от пылающих губ медленно отливает кровь. На Регину было жалко смотреть. Да и мне было не по себе.

Быстро расплатившись, мы тоже ушли из ресторана. Только на холодном ветру с моря у наших мужчин перестали алеть уши. Но зато Регина вспыхнула, как дебютантка, приглашенная на танец, когда увидела свое поверженное с пьедестала божество прямо возле нашей машины. Разглядывая номер «Антилопы», он тихо говорил но телефону. Когда мы подошли, Регина щелкнула брелочком, и машина отозвалась; парень бросил на нас равнодушный взгляд, опустил телефон в карман джинсов и оседлал своего огненного коня. Через три секунды в воздухе растаял последний децибел оглушительного рева, с которым отбыл противоречивый герой. Вместе с децибелом растаяли и иллюзии насчет возможности закрутить роман с таким античным красавцем, если ты молода (относительно), хороша собой и бедна (относительно).

Может быть, из-за этого убийственного разочарования крепость, где французское самодержавие сгноило несчастного узника под железной мягкой, показалась нам довольно примитивной каменной постройкой. Камера, где якобы содержался арестант, размером была, конечно, побольше, чем предлагалось современным подследственным в наших «Крестах», но удобств оказалась лишена напрочь. Каменный пол, каменные стены, крошечное окно, сквозь которое слышался монотонный шум моря. Да, отсюда не убежишь. Стены крепостные, толщиной почти в метр. Их ничем не продолбить, и уж во всяком случае не сделать этого столовыми приборами — единственными орудиями, которыми, наверное, располагал заключенный. Каменный пол тоже не пробьешь. Подкупить тюремщиков? Если только всех сразу, потому что выйти из крепости можно через единственные ворота, и на пути по всем этим извилистым коридорам и загогулистым крепостным дорожкам наверняка встретятся какие-нибудь вооруженные охранники.

Мадуева бы сюда — широко известного после фильма «Тюремный романс», с Нееловой и Абдуловым, «Червонца», который, по-моему, убежал бы откуда угодно. Еще до своего знаменитого побега, вернее, попытки побега из «Крестов» со стрельбой в конвоира, он чуть было не сбежал оттуда, подговорив всех сокамерников, всех, кто с ним содержался в одной «хате». План был дерзкий: заманить охранника в камеру, убить его, завладеть ключами; потом кто-то из заключенных должен был переодеться в форму, снятую с охранника, и вывести всех остальных. Далее планировалось добраться до ближайшего отдела милиции, захватить его, поубивать всех милиционеров, вооружиться тем, что имеется в отделе, и ни много, ни мало занять весь город. Допускаю, что этот план мог начать осуществляться, если бы не один сдрейфивший воришка. Он, видимо, представил, как побег проваливается, их всех вяжут, довешивают ему сроков до конца жизни, в то время как он ждал суда, чтобы получить но отсиженному и выйти, вот и стуканул. С тех пор все, кто когда-либо хоть полчаса находился в одной камере с Мадуевым, хоть даже в карантине или на пересылке, на веки вечные получили на свои личные карточки красную полосу — «склонен к побегу». Уже и Мадуева на свете нет, а они все под красной полосой…

Интерьером камеры навеяло, как один из моих «клиентов», вломивший своего грозного подельника — мафиозо провинциального разлива, попросил защиты, но наотрез отказался переселяться, в рамках этой самой защиты, из следственного изолятора № 4 в «Кресты». Мотивировал тем, что жить, конечно, хочется, но одно дело жить безопасно на шести метрах тесных камер Первого изолятора на Арсенальной набережной, все равно что в бесперспективной коммунальной квартире, где на «сорок восемь комнаток всего одна уборная», а совсем другое дело — хоть и стремно, но зато просторно в огромных по площади камерах «четверки». «Тут хоть дышать можно», — мотивировал он свой отказ, и после того, как сказал свое последнее слово, прожил весело, но недолго, упав ночью в своей просторной камере со шконки и получив множественные гематомы лица, передней и задней половины грудной клетки, конечностей, ссадины, переломы ребер, ушиб головного мозга, тупую травму живота и прочие многочисленные повреждения, по поводу которых начальник оперчасти грустно пошутил, что падал, небось, бедолага без парашюта. Звука падения и стонов зверски ушибленного сокамерника, естественно, никто не слышал, скорее всего — по причине огромных площадей.

Я мотнула головой, отгоняя мысли о «Крестах», камерах, погибших подследственных… Ну почему даже на Лазурном берегу, осматривая исторические места, я не могу расслабиться? Тьфу! Но образ несчастного французского заключенного, безвинно заточенного до скончания века, даже без права надеяться на освобождение, в этот каменный мешок, преследовал меня и тогда, когда мы поднялись на свежий воздух, на крепостную стену, Горчаков достал припасенную бутылку красного вина и три яблока и объявил пикник в крепости открытым. Пили грустно: Регина оплакивала утраченные иллюзии, Ленка — утреннюю размолвку у дверей кафе, я — судьбу Железной Маски. Мужчины поддались общему настроению, плюс Горчаков уселся на выступ стены, поскольку больше было некуда, и запачкал брюки.

После того как все пригубили винца, выяснилось, что пароходик, курсирующий между крепостью и Большой землей, отходит через полчаса. Горчаков в суматохе вылил на себя остатки вина, и мы