Книга На самых дальних... - Валерий Степанович Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Могучая рогатая голова Дон Карлоса нависает над обрывом почти прямо надо мной. Красавец бык, черный как смоль и свирепый, как тигр, трясет в бесполезном гневе мощными рогами и роет землю, как бульдозер, но ничего поделать, увы, не может — на большее он просто не способен, я вне его досягаемости. Все, разминка закончена. Чао, Дон Карлос, до следующего раза…
День по инерции катится к вечеру. Теперь самое время сбросить с себя груз накопившихся эмоций и быть к боевому расчету как стеклышко — чистым и прозрачным. Кстати, кто знает, почему на пограничной заставе сутки начинаются не в 24.00, как обычно, а в 20? Странно, что Завалишин до сих пор не спросил меня об этом…
Не знаю, как у других, а у нас на «Казбеке» хозработы — это своего рода аттракцион — состязание в силе, ловкости и удали. То, что у старшины Малецкого по программе на сегодня, я бы назвал художественной рубкой дров. Кроме шуток. Правда, лично я — житель городской и топора в руках, признаюсь, не держал. Теперь каюсь и уже дал себе слово непременно изжить этот позорящий мужчину недостаток. А вот Рогозный… В последнее время я все чаще и чаще ловлю себя на мысли, что самым беспардонным образом завидую авторитету своего начальника. Ну и как тут не позавидуешь! Посмотришь со стороны — у него, на удивление, все просто. Сегодня днем на стрельбище, к примеру, вовсю распекал Трофимова, пять нарядов ему отвалил (и поделом), а теперь вот с шуточками да прибауточками соревнуются на пару в колке дров, даже в азарте покрикивают друг на друга. И на лице у Трофимова ну ни чуточки обиды, а у Рогозного ну ни малейшего угрызения совести! Как будто так и должно быть. Смотрю я на все это и спрашиваю себя: «А может, и в самом деле т а к и д о л ж н о б ы т ь? Не с ракетницей на медведя, не коррида с Дон Карлосом, не пыль в глаза, а вот так, без лишних слов, просто и ясно?»
…И ПРАЗДНИКИ
Это не будильник, а какой-то псих. Когда он вдруг начинает трещать у меня под ухом, то первое, что приходит мне в голову, — куда бежать? К пирамиде с оружием или в траншею опорного пункта? Правда, на этот раз будильник ни при чем. Свою разбойничью песню он грянул тогда, когда я уже не спал…
Морозное ноябрьское утро. Под ногами похрустывает первый тонкий ледок. На мачте рядом с казармой — новое полотнище флага, поднятое сегодня чуть свет старшиной Малецким, над крыльцом — кумачовый лозунг «Слава Великому Октябрю!». На море легкая дымка. Хмуро. Но настроение у нас приподнятое. Еще бы — сегодня праздник! Это первые мои курильские праздники. Надо ли говорить, с каким нетерпением я их ждал и как к ним готовился. Мне почему-то казалось — в этот день должно произойти что-то необыкновенное, что-то такое, что непременно выделит его из общей шеренги наших будней, насыщенных всякими делами и заботами, но, увы, каких-то одноликих. Забегая вперед, скажу, что так оно и случилось. Но… обо всем по порядку.
Накануне вечером после боевого расчета все мы (разумеется, свободные от службы) были в делах. Наводили марафет в казарме, драили полы, гладили, брились, варили, жарили, пекли — одним словом, готовились. Праздничные хлопоты — приятные хлопоты. Лично я корпел над лозунгом, который красуется теперь над входом в казарму. Помогал мне наш «декабрист». Жребий нам выпал не из легких, почти все пришлось изобретать из подручных и «подножных» средств. Краску сотворили из зубного порошка и клея, а кисть повозочный Шарамок надергал из хвоста нашего мерина по кличке Вулкан. Подрамник сбили из досок, найденных на отливе после очередного шторма, и только один кумачовый материал был из личных запасов нашего старшины, щедрость которого в тот вечер не знала границ. Прилагая поистине героические усилия, мы с Завалишиным упорно осваивали технику отечественной плакатной каллиграфии.
А между тем, дразня наше обоняние, со стороны кухни по заставе разлетались на редкость аппетитные запахи — там священнодействовали наш шеф-кок и Женя. Маринка доложила нам по секрету, что на ужин готовится пирог с жимолостью, еще пельмени, еще какие-то пирожки и еще что-то такое вкусненькое, чего она и сама пока не знает. Шустрая востроглазая Маринка курсирует между нами и остальной заставой и исправно снабжает нас информацией самого неожиданного свойства, в том числе и курьезной: «Дядя Шарамок подоил коровок, а одна коровка молока не дала, потому что дядя Шарамок заругался при ней». Мы с Завалишиным, конечно, тут же осудили этот недостойный поступок дяди Шарамка. «Ай-яй-яй, — сказали мы строго, — как не стыдно дяде Шарамку ругаться в присутствии дам! Пусть он сейчас же пойдет и извинится перед той коровкой». Маринка тотчас убежала передать Шарамку наш джентльменский демарш, а мы о новой энергией принялись за работу…
Когда мы наконец водрузили наш транспарант на его законное место, над «Казбеком» распростерлось чистое, без единого облачка, небо, щедро усеянное яркими мерцающими звездами. Слегка подморозило, но ночь была тихая и мягкая. Даже шум прибоя, к которому я уже почти привык, казался глуше и вкрадчивей. И все вокруг — море, сопки, лес, наша речка Докучаевка — было окрашено гипнотическим светом луны, круглый лик которой приклеился к загривку нашего кекура под названием «Шпиль», перстом своим указывающего вход в бухту. Завороженный этим видом, я стоял минут десять на крыльце, пока основательно не продрог…
А ночью мне приснилась она. Впервые после нашего с нею объяснения и разрыва. Приснилась такой, какой я ее видел однажды в лесу летом, когда мы еще учились в девятом классе и у нас все только начиналось. И даже стихи чьи-то приснились: «Ее такую и запомню, такую в сердце унесу. Напуганная первой любовью, девчонка плакала в лесу…» А может, они и не приснились вовсе, эти стихи, а просто сами собой пришли в голову, когда я уже был под впечатлением этого неожиданного ночного кино. Что бы там ни было, а стихи и сон соединились в моем растревоженном сознании в поразительно точную и реальную картину и стали маленьким режиссерским шедевром, по прихоти которого Наташка действительно плакала, как и предписывали ей стихи. А вот плакала ли
