Книга Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я решила использовать естественную для нее приманку – куклы.
– Что такое комедия дель арте? – спросила я. – Слышала, но лишь в общих чертах. Расскажите, мне интересно.
– Это собрание типичных характеров, – ответила она. – Не больше двенадцати. Искусная вечеря на людной площади вместо подмостков.
«А кто тринадцатый?» – спросила я себя и сразу отвлеклась.
– Это был импровизационный театр, – сказала Оля. – Каждый день канонический сюжет, разыгранный по-новому. Все последние городские новости в угоду публике.
– Типа ежедневной газеты? – уточнила я.
– Да, – улыбнулась она. И я позавидовала ее улыбке. А потом заслушалась.
– … Мужественный голос сменяется опять дискантом детским, пищит, как флейта… – продекламировала она. – Это о Панталоне.
– Нет, – рассмеялась я. – О Мишке.
Она рассказывала мне о масках комедии дель арте. Ее глаза горели азартом, а я думала, какая баба пропадает. Зачем ей эти Бригеллы и Панталоне? Ей жить надо, а не в куклы играть.
– Сколько вам лет? – спросила я.
– Тридцать три.
А мне тридцать восемь. Надо же! Родила дочку так рано. В девятнадцать. А муж где? Или она так и не вышла замуж? Кто ей помогает?
– Вам трудно, наверное? – сказала я.
– Да, – искренне ответила она. Не ломаясь. Мне это понравилось.
– Ваши родители вам помогают?
– Уже нет. Я поздний ребенок. – Она медленно провела пальцем по столу. – Ни брата, ни сестры.
– А где Лизин папа? – осторожно спросила я.
Ее лицо вмиг замкнулось, и она отвернулась к окну.
– Простите, – пробормотала я. – Зря я спросила.
– Он умер, – просто сказала она, глядя в окно. – Совсем молодым.
– Вы его любили?
– Очень. – Ее плечи вздрогнули, и она закрыла лицо ладонями. А я прокляла свое любопытство.
Я не могла заснуть, думая о Лизе и ее матери. Бросить все, пожилых родителей, институт и уехать за мужем в чужой город. Ей еще восемнадцати не было. Что в нем было такого? Она сказала, что он любил дождь. И замолчала, будто спохватилась. Почему меня это так зацепило? Потому что я сама люблю солнце? Когда все понятно и ясно? Я вдруг вспомнила, она произнесла «он любит дождь» в настоящем времени и тут же поправилась: «Я сама люблю дождь. У него всегда разное настроение и не всегда совпадает с моим». Она улыбнулась, но настроения ее губ и глаз не совпали. Мне вдруг захотелось сжать ей руку, а она уже отвернулась. Ей нужно было остаться одной. У меня в гостях.
Как ребенку расти без отца? Разве это справедливо?
– Знаешь, – сказала я. – Лиза сирота. Ее отец умер совсем молодым.
– Мм, – сонно ответил Сергей.
– И Ольга тоже сирота. Ужас! Как так жить, ни на кого не надеясь? Не ожидая помощи ниоткуда? – Я помолчала. – Надо быть к ним поближе. Окутать своим теплом.
– Не надо.
– Почему?
– Как хочешь, – невпопад ответил он и повернулся спиной.
А я хотела спросить, что любит он. Но так и не спросила, забыла.
Ночью мне приснился зимний дождь. Он трясся шаткими железными вагонами по рельсам маминого подоконника. А утром я увидела нашествие заснеженных деревьев за деревянной рамой нашего окна. Деревья снова натянули снеговые полушубки, закутавшись по самый нос лохматой, толстой снежной шерстью. Над ними зависли серым, рыхлым небом тяжелые и волглые облака. Дождь скорым поездом привез в мой город снег и навалил его по самое колено. Так город изменился за одну ночь, надо было узнавать его заново. Мы пролезли в дыру чешуйчатого бетонного забора Ботанического сада и пошли, утопая в снегу. Ни одной дорожки, ни одной тропинки, только хмурые, замерзшие елки, сосны, лиственницы и невиданные деревья в белых маскировочных халатах.
– Лето! – восхищенно выдохнул Сашка.
Мы прижали ладони к стеклу и расплющили носы. За граненой стеной из стекла в заснеженной глуши Ботанического сада скрывалось тропическое лето. Оно лезло к свинцовому небу зеленым зонтиком нахальной южной пальмы, а под зонтиком развалились шампурами стволы, стволики, ветки с нанизанными на них нездешними цветами и листьями. В стеклянной клетке в сумеречном зимнем воздухе во все стороны летели, сыпались гроздьями, пушились метелками полыхающие обрывки небывалых краев. Мы глядели через прозрачную тепличную скорлупу на тропические пиры, а прямо на нас смотрели сложенные накрахмаленными салфетками огромные белые цветы.
– Что это? – спросила я.
– Магнолия, – ответил Мишка. – Ее в Сочи полно. На Бали тоже.
– А я не была на море.
– Я тоже, – не слишком весело сказал Сашка. – На Иссык-Куле был, на море не был.
– Ниче особенного, – небрежно бросил Мишка.
Мы улыбнулись, Мишка пожал плечами. Мы снова расплющили носы и увидели в оранжерее воробья. Он повертел головой и уставился на нас одним глазом. Я подышала на тепличную скорлупу и нарисовала зрачок на круге из пара. В подзорной трубе из конденсированной воды воробей оказался один-одинешенек. Такой вот грустный воробей на веселом, праздничном пире.
– Что он там ест? – спросила я.
– Ему не нужна жрачка! – засмеялся Мишка. – Он уже умер! Мы напали на воробьиный рай.
Я ушла из Ботанического сада с твердым убеждением: рай можно создать самому и запереть в стеклянной клетке. Только воробьем мне быть не хотелось. Тем более одиноким. Ну, или голодным. Но только… Мне очень-очень захотелось очутиться в раю, где под жарким солнцем живут идеальные вещи, чудесней которых мне вживую видеть еще не случалось.
В дверь позвонили, я пошла открывать. За порогом был Мишкин папа.
– Моей жены у вас нет? – И он, извиняясь, добавил: – Она теперь все время у вас пропадает.
– Нет. Они с мамой ушли гулять.
– А… – Он затоптался на месте.
– Ключи забыли?
– Нет. То есть да.
Я засмеялась, он улыбнулся глазами. Нетрудно догадаться. От углов его глаз вытягиваются кверху крошечные морщинки. И получаются добро-веселые глаза.
– У нас вкуснющие капустные шницели. Не зайдете попробовать? – церемонно спросила я.
– Зайду, – улыбнулся он. – Никогда не ел капустные шницели. Надо восполнить этот пробел.
Он вошел на кухню и увидел Арлекина на подоконнике.
– Похож на Мишку.
– Есть немного. Это Арлекин.
– Ты настоящий художник. – Он осторожно провел пальцем по лицу Арлекина.
– И мама, – согласилась я. – Мы собираемся создать всю труппу, кроме влюбленных.
– Почему кроме?