Книга Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

своего бессознательного, она теперь должна лечить себя сама, что Фрейд без сомнения очень хорошо еще в начале анализа ей объяснил. Но и здесь Фрейда несколько подводит наблюдательность, и все, что он видит, – лишь пассивная истерическая ятрогения, приобретение пациенткой вычитанного в справочнике симптома, произошедшее задолго до вхождения в анализ, но удобное тем, что будто бы увязывает соматическое и сексуальное и к тому же замечательно укладывается в еще одну остроумную числовую комбинацию.

Все это происходило, поскольку искусство аналитического толкования, первичный материал которому обеспечило желание Фрейда выслушать ранее молчащую истерическую пациентку, само было ограничено желанием, в котором Фрейд, подобно любому другому субъекту, сознаться не мог в принципе. Отсюда и возникает необходимость определенного расположения элементов аналитического случая, который Фрейду открывается во всех своих тонко сопряженных деталях (бесспорно лучшим примером чему – анализ Доры), но который при этом неуловимо смещает рамку таким образом, чтобы желание Фрейда оказалось за ее пределами.

Однако Фрейд не был бы самим собой, если бы чего-то подобного не почувствовал. Подозрения на собственный счет заставили его впоследствии укорять себя в том, что, ощутив растущее сопротивление Доры, не задал ей следующий вопрос:

Сейчас Вы сделали перенос с господина К. на меня. Вы что-то заметили, что позволяет Вам сделать вывод о недобрых намерениях, которые подобны намерениям господина К. (прямо или в какой-нибудь измененной форме), или же Вам что-то пришло в голову относительно меня или стало конкретно известно обо мне, что в такой же степени вызывает у Вас антипатию, как это было ранее в отношениях с господином К.?[10]

Начало абзаца, в котором этот вопрос поставлен, отлично показывает, что господин К. здесь снова ни при чем, поскольку изначально Дора выражала изложенные в вопросе подозрения, сравнивая Фрейда не с господином К., а со своим отцом:

Вначале было совершенно ясно, что в ее фантазиях я замещал отца, несмотря даже на различие в возрасте. И наяву она постоянно сравнивала меня с ним, даже пыталась боязливо выяснить, совершенно ли честен я по отношению к ней, так как отец «всегда предпочитал скрытность и нечистые дела»[11].

Высказывая то, что Фрейд имел полное право безмятежно отнести на счет переноса, Дора оказывается настолько близка к сути происходящего, насколько это было возможно. Именно поэтому Фрейд вновь вводит господина К. в материал, когда, по собственному признанию, уже хорошо понял, что предмет желания Доры вовсе не в нем, а в его жене – госпоже К.

За всеми этими бессознательными ухищрениями с попытками отделаться от чувства вины за происхождение аналитического метода из существа собственного желания, от Фрейда ускользнул тот факт, что два принесенных Дорой сновидения служат не просто подношением аналитику, но и свидетельствами желания анализантки в области, которая пересекается с целями ее анализа – в области речи. Уяснив к тому времени, что речь ее зачем-то нужна Фрейду и его потребность продиктована не только целями лечения, Дора предлагает ему своего рода квинтэссенцию своей речи, пристально наблюдая за тем, как он ею распорядится. Таким образом, если сновидения Доры и были даром, то самовозгорающимся по истечении срока службы. Пожар и сон о нем были указанием на период, отпущенный Фрейду на то, чтобы опознать в сновидении материю, инспирирующую желание Доры, тогда как сама она хотела узнать, что стоит за фрейдовским желанием.

Услышав толкование Фрейда и убедившись, что оно не содержит ответа о природе его собственного желания, Дора уходит. Интерпретация этого ухода как мстительности пациентки, ее возможной ревности к его успеху («я знал, что она больше не появится, она специально испортила мой анализ») скрывает нежелание Фрейда признать, что Дора частично опередила его в постановке вопроса об инстанции желания. Позиция ее и многих других истеричек представляла своеобразную альтернативу позиции аналитика в анализе. Это столкновение ускорило трансформацию желания Фрейда в желание аналитическое и одновременно создало условия для последующего устранения аналитической практики из публичного поля в момент, когда истерический субъект вышел на его сцену.

Глава 3

Выделение сексуации пола: наслаждение аналитика и абстиненция

В чем именно состояло фрейдовское желание касательно истерического симптома? В истеричке, как было уже сказано, Фрейд ищет след угасшего в ее симптоме желания врача, но этим дело не ограничивается. По мере расширения своей практики он обнаруживает в избранном предмете нечто, повлекшее за собой стремительное оформление аналитического учения во всех его аспектах. Стремительность эта даже в самых ближайших к анализу кругах не подвергается исследованию и по умолчанию рассматривается как сочетание подошедших исторических сроков и личного фрейдовского гения. Подобное восприятие, которое восходит к воззрениям на индивида и среду, характерным для предшествующего Фрейду века, носит настолько внеаналитический характер, что приложение его к образованию анализа выглядит нонсенсом.

При этом известно, что Фрейд как ученый по мере продвижения не столько развивался в общепсихологическом смысле слова, сколько неоднократно сбрасывал кожу. Промежуток между «Толкованием сновидений» – работы, триумф которой Фрейд некоторое время полагал неповторимым, – и малыми формами дидактического изложения начала 1910-х годов не является последовательным восхождением от одного к другому. Изменения в характере изложения и еще более в его позиции указывают на то, что в этот период происходит перемена в объекте желания, в результате которой возникает область, где Фрейд чувствует себя все более уверенно вплоть до того, что не может удержаться от заявления о возникновении некой общей, передаваемой от специалиста к специалисту практики.

Ее возникновение принято приписывать тем сведениям о бессознательном, которые Фрейд накапливал по мере расширения его аналитической деятельности. Мнение это базируется на добропорядочном представлении о некоем последовательном совершенствовании психоаналитического искусства, позволяющего проникать в механизмы действия субъекта бессознательного. Лукавство подобного взгляда состоит в том, что он верен лишь применительно к самому Фрейду. Его открытие восходит к процессам, в которых без участия желания невозможно было бы сориентироваться.

Здесь на первый план выступает невозможность возвести анализ и его рождение к желанию добродетельно усеченному, связанному исключительно с профессиональными намерениями. Положение Фрейда ясно показывает, что никакого «желания анализировать» самого по себе не бывает. Источник фрейдовского воодушевления несомненно заключен в его практике, но при этом представляет собой нечто не вписывающееся в исследовательскую программу и не оставляющее никакого следа в конечных формулировках его наблюдений. Неудивительно, что в итоге мысль Фрейда приходит к открытию сублимации, прообразом которой служил прежде всего его собственный путь, трансцендентный задачам исследования настолько, что в конечном счете он оказался преобразован и тем самым скрыт. Изначально Фрейдом движет не запал исследователя,