Книга Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша

живет. Отец приходил. Не старый еще мужчина. Сразу видать, самостоятельный. Яблоки принес, апельсины и строго с ней так говорил:

— Есть толком не будешь, еще месяц здесь пропасешься. Не понимаешь, что ли? Или понравилось в больнице лежать?

А уж она во все глаза на отца смотрит. Видать, души в нем не чает.

Мне понравилось, что отец со строгостью. Страсть я этого не люблю, когда перед больными слезы льют, охают да ахают. От такой жалости один вред!

Ночью мне совсем худо было. Пришлось дежурную сестру звать. Она врача всполошила. Неудобно даже. Соседкам спать не дала. Но ничего, как уколы сделали, полегчало. Заснула даже. А теперь слабость. Не то что вязать, руки поднять не могу. И в ушах звон, звон…

Чего делать, не знаю даже. Смотрю в окошко. Только с постели мало чего видно — неба кусочек да ветки тополевые. А давеча самолет пролетал. Большой, белый. Высоко летел, шума не слышно. И сразу я про Леньку подумала.

Вот лежу здесь, а он там летает. И беспокоится небось, думает, что у матери. А это хуже нет, как я понимаю, когда голова летчика посторонним забита. Он, верно, не так уж часто про свою работу мне говорит, только за все годы, что Ленька в летчиках, я кое-что и сама понимать стала. Ведь сколько ему помнить всего надо — и про самолет, значит, и про моторы, и про приборы разные…

Он сказал, что в больших-то машинах приборов этих и три и даже пять сотен бывает! И за всеми глядеть надо, и ничего попутать нельзя.

Трудно ему сейчас. Лучше б отпуск взял. И пусть бы куда отдохнуть, пока я тут лежу, поехал. Только не согласится. А зря. Поехал бы, так я, честно говоря, никогда б не обиделась. И ему и мне спокойнее…

Клавдия зайти собиралась. А что-то не идет. Я велела прийти, руки ее смерить надо, чтоб рукава коротки не оказались.

Придет, потолкую. Может, уговорит она Леньку. Навряд ли у нее выйдет, но попытаюсь, а вдруг послушает…

Или я задремала?

Вроде Леня заходил и с врачом шептался. И как будто Риммин голос слышала:

— Вчера ей плохо было, а сейчас — ничего, вы не волнуйтесь.

Или приснилось, или на самом деле приходил? И спросить не у кого. Все куда-то ушли.

Верно, я и впрямь спала.

Баллона-то этого не было, а теперь стоит. Синий. И не заметила, когда прикатили.

Кислород.

И Риммочкина постель застлана.

И те две койки убраны.

Что же это выходит? Перевели соседок моих в другую палату?

Худые мои дела, видать.

А может, и не совсем худые? "Леня не ушел бы, когда б совсем плохо было.

Остался бы Леня… Как же…

Ничего не болит. И дышать не тяжко.

Вчера хуже было.

Зря я, наверное, Клавдии вязать кофту стала, надо бы Лене свитер. На груди с узором, по Моде…

Он, правда, модами не интересуется. Все в куртке своей кожаной ходит. А как Клава скажет, чтобы костюм или чего еще себе купил, смеется, и ответ один:

— Или я голый?

Чудной. Клаве все норовит сделать — и шубу и платья — и для меня старается. А самому, послушать, так ничего не нужно.

Все собаку мечтал завести. Овчарку.

Пусть в доме зверь живет, говорил, чтобы меня на работу провожал и с работы встречал, чтобы тапочки к порогу приносил.

Давно мечтал, да так и не собрался.

Или пес подходящий не попадался? Хотя, говорят, я узнавала, в собачьем клубе овчарку совсем даже нетрудно купить. Была б охота и, конечно, деньги.

Придет Леня, спрошу…

Совсем я слабая стала. Все сплю и сплю.

Даже не пойму, какое число нынче? Ну да ладно, бог с ним, с числом, дышать бы полегче было.

Сейчас ничего. Только не нравится мне — давеча палатный врач приходил и с собой троих еще привел.

Одного я знаю — заведующий отделением.

А других первый раз видела.

Все слушали меня и бумажными лентами шуршали. Чего они промеж собой говорили, не поняла… Слова не русские… Потом старший мне говорил:

— Спать старайтесь, спать больше и не волнуйтесь. Доктор у вас головастый, — и показал пальцем на палатного, — очень хитрый. Любую болезнь обманет. И только помогайте ему. А я еще зайду. На следующей неделе.

Зайдет. Ну что ж. Славный старичок, пусть заходит. И неделю, значит, мне обещал… Семь дней то есть…

Или успокаивает, или вправду?

Должно быть, вправду…

Глаза у него веселые, чистые и смотрели прямо.

Какой уж день мне сады снятся? Яблони в белом цвету, а цвет страшней силы — листьев совсем даже не видно. Белым-бело кругом, и вроде в облаках они стоят — легких, духовитых. И сирени видятся, тоже сильные, пахучие…

К чему бы это и откуда?

Вроде и не жила я никогда от земли близко — все в городе. Разве что девчонкой в Одессе настоящие сады видела да в Ташкенте, в эвакуацию.

Девчонкой не понимала той красоты, а в эвакуации не до красоты было. Больше о куске хлеба думала да писем с фронта ждала.

А вчера глаза открыла — гляжу, яблоки на тумбочке. И с листиками, будто их с дерева только-только сорвали. И пахнут садом. Кто принес, не знаю. Не слыхала.

Только подумала: хорошо бы Ленька пришел, он изо всех фруктов только и понимает яблоки. Страсть как любит. Маленьким когда был, ничего ему не надо — ни мороженого, ни конфет, а яблоко дай! Особенно ранет. Кило мог враз смолотить.

Подумала, а он и явился.

— Ну, мама, как дела? — спрашивает.

— Какие дела, — говорю, — поди, не контора — больница… Поешь, — говорю, — яблочка. Кто принес, не знаю, а пахнут уж больно приятно.

Не берет. Понес какую-то ерунду, что он не мародер, чтобы у больной женщины изо рта витамин вырывать… Вроде я только от тех яблок и могу поправиться. Послушала я его и говорю:

— Не мели, Леня, чего не надо. Мародеры от мертвых пользуются, а я покуда живая. И не волнуй мать. Доставь мне удовольствие.

Замолчал. Взял яблоко и захруптел.

Он жует, а я смотрю и замечаю: Ленька-то мой старым стал. Никогда раньше мне такое в голову не приходило. А тут вдруг вижу: вокруг глаз — морщины, и на щеках кожа висит.

— Плохо ты выглядишь, Леня. Или нездоровится?

— Нет, — говорит, — здоровится, просто не выспался. Ночью летал, а днем отдохнуть не дали.

И стал рассказывать, какие у