Книга Здесь все взрослые - Эмма Страуб

– Это когда мы в школе учились. – Портер покраснела.

– Да, но все-таки. Не знаю, то ли у меня гормон гуляет, то ли еще что, я ведь сейчас всех мужиков ненавижу, а этот – просто конфетка. Всегда был такой слащавый, но все равно клевый.

– Угу, – согласилась Портер. – Клевый. И раньше, и теперь. А еще у него клевая женушка, клевые детки. Клевая псина. Небось, и клевые мышки в подвале. – Перед ее мысленным взором вдруг возник полуобнаженный Джереми.

Говорят, в беременность женщин тянет на секс, однако до этой минуты это было для Портер чисто умозрительно, лекарства и крекеры – вот и весь ее секс. И вдруг Джереми Фогельман, ее первая любовь, чистый секс-символ, как из мыльной оперы или модного романа. Становишься взрослым – отрываешься от детства, делаешь вид, что детские воспоминания ничего не значат, а потом понимаешь, что только они что-то и значат, именно из них на девяносто процентов состоит человек. Как можно не помнить, с какой дрожью ты в старших классах играла в «Правду или вызов»? Приятно сознавать, что эти струны в глубинах души еще звучат, что не исчезли без следа. Ты никуда не уехала из родного города, значит, рядом всегда есть люди, которые помнят о тебе все. Тебя словно окружает терракотовая армия, только все эти солдаты похожи на тебя – и они знают, как тебя вывернуло наизнанку на выпускном, как прямо на уроке математики из тебя засочилась кровь и заляпала штаны, как тебя поймали в аптеке, когда тырила презервативы.

– Ладно, – заключила Рэчел. – В следующий раз – мартини.

– Э, нет, в следующий раз виски – и мартини, – уточнила Портер. – Поехали отсюда.

Глава 10

ЭМ-Вэ-Пэ[1]

Астрид хотела, чтобы все собрались к одиннадцати, но близнецов Эллиота в полдень укладывали поспать, и завтракали они в десять. Айдан и Захари росли настоящими буянами, и Астрид знала, что Венди эти пару полноценных часов в середине дня, когда дети в отключке, очень ценит. Астрид казалось, что из ее трех детей именно Эллиот мог создать по-настоящему большую семью, отчасти потому, что едва ли в состоянии ежедневно вести себя как примерный родитель, а потому один или пятеро – разницы нет, если не считать уровня децибелов за обеденным столом. Когда же родились близнецы, ему исполнилось тридцать восемь, и Астрид поняла – для Венди вопрос деторождения закрыт: во‑первых, она хотела когда-нибудь вернуться на работу, а во‑вторых, пацаны были жуткими хулиганами, и здравый человек просто и помыслить не мог, чтобы добавить к ним кого-то еще.

Порой, когда в комнате собиралось хотя бы двое ее детей, Астрид думала – вот бы сейчас сюда вошел их отец! Их отец, ее муж, Расселл, который не дожил до двадцать первого века, которому не довелось пользоваться мобильником. Иногда Астрид задумывалась, как это Расселл жил без постоянной связи, перемещался в пространстве между домом и работой, между одной базой и другой – сейчас такое представить невозможно. Конечно, она и сама немалую часть жизни провела без мобильника, до рождения Сесилии у нее был телефон-раскладушка, и она понимала, почему многие всегда носят с собой фотоаппарат, а вот Расселлу, кажется, пользоваться мобильником так и не довелось. У одного из его друзей, богатого выскочки, которого они иногда навещали в Калифорнии, в машине имелся телефон размером с коробку для обуви, и они всегда над ним смеялись – тот глупый выпендрежник считал, что без его пяти центов никак не обойтись и крайне важно, чтобы он оставался на связи даже в автомобиле. Как-то ей приснилось, что она сидит с Берди в ресторане и вдруг видит, как за окном проходит Расселл, она выбегает за ним наружу, но его уже нет, и она почему-то босиком, и ресторан куда-то подевался, и надо идти домой. Сны ничего не значат. А Ники считал – значат, впрочем, будучи красавчиком, он верил в такое, во что менее красивым людям верить не полагалось – их тут же подняли бы на смех. А над белыми красавцами смеяться как-то не принято. Так заведено в природе.

До смерти Барбары Астрид подумывала рассказать детям о Берди, хотя вроде тогда было не актуально. А теперь – другое дело. Теперь – актуально. Они люди взрослые, она тоже. И Астрид им скажет.

Часы показали двадцать минут одиннадцатого, однако никто еще не появился. Даже Сесилия, хотя Астрид слышала, как она топает наверху.

Возможно, сравнивать невесток не следует, как не следует сравнивать сыновей, но Астрид сравнивала против своей воли. Ведь дети какими были при рождении, такими и остаются, за исключением общепринятых установок (не ковырять в носу на людях, не петь в туалете), резких изменений не происходит. Ники, точно лист в речном потоке, с удовольствием плыл по течению. Ему всегда комфортно с самим собой, и другие люди не могут перед ним устоять – и так всю жизнь. Эллиот – совсем другая история, он так стремился стать значительным, толковым, обаятельным – все впустую. Вечно одержим идеей совершенства. Мальчишкой ему требовалась самая большая игрушка, самая большая порция мороженого, место в стартовом составе баскетбольной команды в колледже, независимо от класса игры. И Ники, и Эллиот нашли спутниц жизни себе под стать. По крайней мере, они их нашли, а вот их бедная сестра сидит одна.

Наверное, так бывает, когда привидением попадаешь в дом твоего овдовевшего мужа и его новой жены – и видишь, чего хотят твои повзрослевшие дети и кто эти желания исполняет. Ники познакомился с Джульеттой на вечеринке, и через две недели они поженились в здании мэрии. Они цеплялись за пальцы друг друга, как пауки, когда спариваются. Она – решительная, сосредоточенная, вплоть до саморазрушения, чистая француженка. Едва Астрид увидела Джульетту, как ей все стало ясно: бешеный роман, незапланированный ребенок, лебединый нырок в рутину, постепенное отторжение – и конец. Есть судьба, есть рок. Да, они пока не развелись, пытались жить в легкой фантазии, какую благословили где-то под сенью леса, какую поддерживал магический кристалл. Это была туфта, и это знали все, кроме них. У Эллиота – ровно наоборот. Эллиот и Венди стремились сделать все по списку, чтобы все как у людей. Сначала помолвка. Потом свадьба на двести человек, три четверти гостей – бессчетная китайская родня Венди, смена туалетов во время церемонии. Прием по поводу объявления пола детей, потом их рождения, и всякий раз Эллиот и Венди улыбаются ровными и фальшивыми улыбками, легонько обнимают друг друга. Астрид думала: а за каким чертом вам это надо? Конечно, в чем-то Венди похожа на нее саму, тоже перфекционистка, даже лестно, что Эллиот выбрал жену по подобию матери, так и надо искать жену, говорили греки. И все же стремление к совершенству у Венди и Астрид проявлялось абсолютно по-разному. Венди заботило здоровое питание, но не вкус. Калории, а не процесс. Да только кому в браке нужна свекровь? Разве что для сравнения, по контрасту.

Расселл Стрик не понимал ни слова из того, что говорила мать Астрид, ее английский отдавал романской группой и булькал в горле, однако Расселл обожал ее кашу варнишкес. Его мама была полусонной тихоней, и Астрид знала – Расселлу хочется, чтобы его жена не боялась раскрыть рот. Матери в их каждодневной жизни родительского участия не принимали. Не ходили в носках по ковру, играя с детьми, как принято у дедушек и бабушек сегодня, именно этого ждали от Астрид ее дети. Из них двоих подушкой безопасности был Расселл. Конечно, он бы разрешил Сесилии обклеить все его лицо стикерами, позволил бы близнецам прыгать с него, как с трамплина. Интересно, как бы он отнесся к тому, что на брачном ложе его заменит Берди? Она бы ему понравилась, а потом он передал бы ей свою грязную тарелку, чтобы отнесла в раковину. Короче, он бы не понял. Расселл был из тех мужчин, которые, познакомившись с женщиной, прожившей полвека с другой женщиной, говорят про себя: как мило, две женщины живут под одной крышей. Однако Астрид за последние двадцать лет изменилась – наверняка изменился бы и Расселл. Грустная загадка: как поседели бы волосы на его груди, как бы он отнесся к гендерно-нейтральным туалетам, что сказал бы о Дональде Трампе? Иногда Астрид думалось, что после смерти мужа она вовсе и не изменилась, хотя по большей части она чувствовала себя дальней родственницей той, из прошлой жизни, двоюродной сестрой из другой временной зоны, оставшейся на старых фотографиях в немодной одежде.