Книга Баязет - Валентин Пикуль

Когда они вышли на пыльную улицу, прапорщик любовно взял Карабанова за локоть.

— Послушайте, Андрей Елисеевич, — сказал он, — мудрую восточную сказку… Однажды лисицу позвали в суд. Лисица сказала, что она хорошая лиса. «Кто может это доказать? » — спросили ее.

Лисица сослалась на своих друзей. «Кто же твои друзья? » — спросили се. Лисица показала на свой пышный хвост… Не останьтесь с хвостом, Карабанов!

— Вы это к чему? — нахмурился Андрей обидчиво.

— К тому, чтобы вы, как бывший гвардеец, не брезговали нашим скромным армейским быдлом. Вы бежали из Петербурга в Игдыр, но из Игдыра бежать обратно в Петербург не придется.

10

Вечером сотников вела уже одна дорога: одна тягучая мгла, напоенная ароматами трав и туманов, окружала их, и стремя Ватнина дружески звякало невзначай о стремя поручика.

— Назар Минаевич, — спросил Андрей, — от границы обратно побежим или как? Говорят, завтра уже войну объявят!

— Про то неведомо мне, — скромно отозвался Ватнин.

Через прореху облаков иногда вырывалась лунища, и тогда притаившийся турок, если он сидел у дороги, наверное видел, как пролетают во тьме косматые казацкие кони, как блестят расчехленные ружья, как стрелами вонзаются в ночь склоненные наотмашь пики.

Две полусотни скакали на очередную рекогносцировку в араратские долины — посмотреть издалека на турецкие горы, рысью прогарцевать вдоль говорливой реки, подышать ветром ущелий — не горит ли где аул, послушать чуткую землю — не топочут ли , окаянные орды османов? ..

Это была чудесная ночь, какие остаются в памяти на всю жизнь. Будет еще много ночей впереди, но уже никогда не вернуть очарования этой, вот именно этой — темной, тревожной, сегодняшней. Андрей полюбил в эту ночь самого себя, ощутил красоту человека в самом себе, и в трепете своей необстрелянной души было для него что-то новое, необыкновенно радостное…

Потом он заметил, что казаки, заматерелые в рубках и ночных походах, решили не тратить времени даром и стали дремать в своих шатких седлах. Андрей тоже закрыл глаза и тут же вспомнил Аглаю — вспомнил, как встретил ее сегодня на улице: она шла с базара, ее милая ладошка была стиснута в кулачок, она доставала что-то оттуда и грызла. Аглая так и ушла, как сон, в глубину кривых грязных улиц — вся такая белая, стройная, легконогая…

«Милая, милая, милая! .. Ты даже и не знаешь, куда несет меня сейчас мой Лорд, какой завтра я встречу рассвет, какие цветы помнет мой конь своими копытами… Прощай, моя радость, спокойной ночи тебе! ..»

— Стой! — раздалась команда Ватнина, и сразу шумно вздохнули лошади. — Ребята, ружья на изготовку… Шашки — подбрось! ..

В темноте раздался тихий лязг и скрежет. Карабанов тоже слегка подвытянул шашку из тугих ножен, чтобы в нужный момент ее не заело, чтобы она стремительно обнажалась для удара.

Одинокая звезда вдруг загорелась над головой поручика. Где-то во мраке надрывно и горестно плакал шакал.

Карабанов подъехал к Ватнину:

— Назар Минаевич, что это за горы там?

— Агры-Даг, ваше благородие. Они далече ог нас…

— Ну так что? Завернем вправо? Я-то ведь здесь ничего не знаю. Впервые.

— А это уж как будет угодно вашему благородию. Мы люди необразованные, в пажах не ходили…

— Слушай, Назар Минаевич, — сказал Карабанов, — с чего это зарядил ты «благородие» да «благородие»? Или я обидел тебя чем?

— Да нет, — тихо ответил Ватнин, — бог миловал… А что «благородие» — так это и верно: не каждому же мужиком-то быть. Эвон, про вас сказывают, что вы из тех… при особе состояли. А я-то, старый дурак, встретил вас да прямо в губы. Казак, думал. Свой…

Карабанов все понял.

— Ну, вот что, Ватнин: ей-богу, оставим это, голубчик. Не сегодня, так завтра — война. Может, мы оба костьми поляжем за отечество, — так неужели же мы не равны с тобой? Мне-то звание легко досталось — мое счастье, а ты вон из мужиков в офицеры вышел — твое счастье! .. Ну, давай по рукам!

Они хлопнули по рукам, и Ватнин сказал:

— Туда надо ехать. Видишь, Андрей Елисеич, там какая-то стерва костер разложила…

У костра никого не нашли, только была оставлена «сакма» — следы множества лошадей и всадников на траве. Ватнин разрешил казакам передохнуть, раскрыл широкую баклагу, дал отхлебнуть Карабанову водки.

— Дюже хорошо, — сказал он. — Ежели понемногу да почаще.

И не пьян вроде, а все теплее как-то…

Казаки заводили разговоры о постороннем, и до Карабанова доносился хрипловатый говор старого Егорыча.

— Вот и выходит, что ты ее снасильничал, — ругал он Дениску. — Надоть, чтоб баба сама позвала тебя. Для этого ври ей напропалую — проверять-то все равно на Капказ не поедет. Я баб враньем беру!

— Ты на это мастак, — заметил урядник. — Брешешь так, что к старости губы истреплются — нечем зубов закрывать будет.

Ватнин закрыл баклагу, отплюнулся.

— О бабах, — сказал, — они это любят. Только не слушай ты их, Елисеич, они ведь врут на себя всё больше!

— А ты женат, Назар Минаевич?

— Освободила покойница, — с печалью отозвался есаул. — Мой грех был, что богатую взял. На сундуки позарился. Сам-то я из бедных. Нам богатство в диковинку было. Вот и показала она мне, как шилом патоку едят! Да и квелая была, лядащая баба. Одначе насупротив ее не моги: горло перегрызет. Не дай-то бог, сколько я через эту свою зависить к богатству мучениев принял!

— Детишки-то есть? — спросил Карабанов, удивляясь откровенности признаний есаула.

— Дочка одна. Лизаветой кличут. Девка хорошая. Все в книжку да в книжку так и тычется… Ладно, поехали-ка мы с тобой далее, неча время терять!

Бессонная ночь прошла в разъездах. Светало медленно, словно нехотя; туманы, повисавшие в долинах, не спеша таяли. Полусотни ехали вдоль какой-то узкой, но бурной реки, за которой уже лежала Туретчина.

— Эвон, — махнул есаул плетью, — уже не наши овцы пасутся!

Тоись, — поправился он, — и наши они, почитай, коли их по ночам из расейских аулов хищничают! ..

Отряд возвращался обратно в Игдыр, и казаки, теперь уже не стесняясь, посапывали в седлах.

— Война будет, — сказал вдруг Ватнин вполголоса, ни к кому не обращаясь, и глубоко, надрывно вздохнул.

Карабанов тоже подумал о войне, но страхи его были иными:

он знал, что сотня мало верит в него, видит в нем чужого, непонятного человека, и заслужить эту веру Андрей сможет лишь в каких-то диких, отчаянных рубках.

— Будет, — не сразу отозвался он, — будет война, Назар Минаевич, только не тебе бы вздыхать, а мне! .

И вдруг откуда-то из ущелья вихрем выскочил на поджаром арабчаке курд и, вздыбив лошадь, заплясал на своем берегу, заголосил весело: