Книга Белый Дозор - Алекс фон Готт

— Всему свое место, — отрезал профессор, — прошу вас.

Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:

— Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа…

— Простите, что я вас перебиваю, — уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. — Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.

— Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского онкоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, — закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.

— Лечить от чего?! — чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. — Что у меня такое, что это нужно лечить… здесь?!

— У вас рак, — спокойно ответил Грицай. — И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль — это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека — это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, — невесело усмехнулся Грицай и продолжил: — Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, — он закашлялся, но ненадолго и закончил: — Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.

Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:

— Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.

— А дети? — всхлипнула Марина. — Доктор, мне двадцать шесть лет, я еще так молода, а вы «операция». Скажите, а дети будут после этой операции?

Грицай уже не раз оказывался в подобных ситуациях, когда пациенткам приходилось говорить ужасную правду. Он предпочитал не лгать, но всякий раз страшно мучался, когда приходилось озвучить очередной несчастной приговор судьбы. Если священник — посредник между Богом и прихожанином своей церкви, то врач — посредник между Богом и своим пациентом.

— Я лишь могу гарантировать, что сохраню вам жизнь, — насупившись, ответил Грицай, снял очки, извлек из бокового кармана мягкую замшевую тряпицу и принялся тщательно протирать линзы. — Дети, вы сказали? Марина, дорогая, дети — это не столь большая проблема. Вы только посмотрите, сколько детей остается сейчас в родильных домах! Ведь им тоже нужны родители. Усыновите, удочерите какого-нибудь славного мальчика или девочку — и всё у вас будет замечательно. Бог любит тех, кто берет на воспитание детей, — тихо закончил он.

— Чужих детей, доктор! Чужих, вы понимаете, чужих! — Марина едва говорила сквозь рыдания. — А я хотела своих, от любимого человека. Он теперь меня бросит, если узнает…

— Ну, зачем же вы так? — Грицай утешительно потрепал ее по руке. — Если он вас действительно любит, то не бросит. — Тут голос его предательски дрогнул, и профессор, смутившись, поспешил вновь закашляться, пытаясь скрыть свою неуверенность. Слишком много раз он сталкивался с обратной ситуацией, когда больных бросали на произвол судьбы самые, казалось бы, близкие люди. Предательство и подлость людская — вот с чем приходилось иметь дело профессору Грицаю помимо той страшной болезни, на путь борьбы с которой он сознательно встал когда-то, поступив в медицинский институт. Наблюдение за человеческими пороками, низостью, сильнейшими страданиями не прошли для Анатолия Грицая даром. В сорок лет на голове его не осталось ни единого черного волоска. Когда-то брюнет от рождения, теперь был Грицай седым, словно глубокий старик, и давным-давно разучился искренне улыбаться и радоваться. Сам про себя он невесело шутил, что продал собственный смех еще в детском возрасте, словно Тим Талер. Только тому мальчишке из сказки его смех удалось возвратить, а вот покупатель смеха Толи Грицая скрылся в неизвестном направлении и сидит теперь небось где-нибудь на старых, пропитанных кровью веков развалинах и заливисто хохочет в свое удовольствие, шелестя черными крыльями. Этот крылатый покупатель — большой обманщик и всегда норовит что-нибудь выменять у человека: смех ли, счастье ли, саму душу в обмен на сиюминутное, зыбкое, ненастоящее. Он награждает успехом в быстротечной жизни, срок которой для него — ничто, а взамен обрезает нить бессмертной жизни души. Вот он каков, этот крылатый пересмешник, так заливисто и зло смеющийся за счет людей, почитаемых им за ничтожных муравьев.

— Господи, за что мне это? — Марину душили слезы. — Что и кому я сделала плохого? Что за жизнь у меня теперь будет? Жизнь инвалида, калеки!

— Всё будет хорошо… — попытался было подбодрить ее профессор, но она отбросила его руку, порывисто вскочила с дивана, одернула юбку, схватила сумочку.

— К чёрту вашу операцию! К чёрту такую жизнь! Лучше никакой, чем влачить жалкое существование. Раз жизнь обошлась со мной так, то где в этой жизни добро? Где справедливость? Где милосердие?

Грицай вспомнил, что у него сегодня еще две трудные операции, ему стало грустно, и в ответ на ее истерику он только пожал плечами.

— В таком случае прощайте, — она протянула ему руку, — спасибо вам.

— За что же? — Он развел руками. — Вы не даете мне шанса вам помочь. У нас квоты, огромная очередь желающих попасть сюда, а я положил бы вас безо всякой очереди, и мне не нужно от вас денег. Поймите вы, я человек, и мне больно видеть, как такая молодая, прекрасная женщина выбирает неверный путь, отвергает мою помощь. Ведь вы умрете, Марина. Вы понимаете это? Вы молоды, рак у молодых протекает очень быстро, уже через месяц, а возможно, и раньше, вы не сможете самостоятельно передвигаться, начнете, извините, что вынужден это говорить, ходить под себя, а потом всё, конец, — он сокрушенно вздохнул, умоляюще посмотрел на нее и попросил: — Я вас умоляю, не уходите. Подарите себе жизнь.