Книга Искупление - Элеонора Гильм

Главная радость в ее невеселой жизни – дочь. Синеглазая непоседа выросла, возмущенно кричала, отказываясь сидеть в люльке, жаждала изучать загадочный мир. Аксинья с Матвеем соорудили для нее в женском углу избы гнездышко из старых одеял, тряпок, беличьей шубы Анны. Там Нюта ползала, лепетала что-то на своем загадочном языке, тискала привычного к жестокой нежности младенцев Уголька.

Аксинья вытащила дочь из гнездышка, устало села на лавку. Выпростав грудь из-под одежды, она прижала к ней Нюту.

– Сусанна, – шептала, сама не зная зачем.

Минуты складывались в бесконечное время, как за ложкой тянется разнотравный мед. Намотаешь его на деревянную палочку – и вытягиваешь длинные, желто-приторные нити. Аксинья задремала, ушла в мир грез и невнятных мыслей.

– Тетя! – Она вскочила, привычным движением придержав недовольно мяукнувшую дочь.

– Матвейка. Ты что раскричался?

– Тттам, там, – показывал он рукой на печь.

Анна свесила руку с лежанки в последней попытке дотянуться до дочери и внучки. Так и ушла в вечность, застыв с протянутой рукой.

– Матушка. – Не было пока боли, не было слез, только обрушилось обухом по голове осознание потери. Аксинья уже знала: все придет потом, и тянущая боль где-то близ сердца, и ночной вой, и град слез, и крики о несправедливости божьего промысла.

– Ты беги к соседям. Зайцу… Георгию скажи, что Анна ушла… Надо отца Сергия привезти…

– Я быстро, тетя… Я мигом.

Георгий Заяц не подвел, он пришел сразу, да не один, приведя с собой раздобревшую Марфу.

– Ах ты бедняженька, лапушка, – напевно запричитала та, вызвав с трудом одолимое желание прижаться к высокой груди, выплакать все ручьи печали.

– Спасибо тебе, Марфуша. Матвейка, иди к Параскеве.

– Он здесь нужен. Тошку отправим. Сейчас позову.

Полуодетая, выскочила Марфа на улицу и зычно закричала на всю округу:

– Тошка! Сынок!

Тот будто ждал зова, сразу выскочил откуда-то из-за забора, повел плечом:

– Не сынок я тебе. Что надо?

– Матушка у Аксиньи померла… Ты за Прасковьей, из новоприбывших, сходи, голубок.

– Схожу. Я не голубь вовсе.

После захода солнца Георгий привез александровского батюшку. Отец Сергий бормотал положенные молитвы над покойницей, лежащей на лавке посреди избы. Облаченная в белые одежды, Анна поражала спокойным выражением лица, ни тени боли или скорби в складках у рта, разглажен лоб, чисты уже закрытые глаза. Не успела она попрощаться с дочкой и внуками, быстро отошла в мир иной без покаяния и канона, но где-то в глубине души своей нашла умиротворение и бесстрашие перед последним жизненным испытанием.

Всю ночь отец Сергий сидел у изголовья Анны, окропляя ее святой водой, повторяя песни канона. Иногда прерывал он свое бдение, чтобы смочить водой изнуренное молитвами горло. Рядом склонила голову Аксинья, шептала слова прощания, гладила незаметно бело-синюю руку, прикрытую белым холстом. Матвейка с покрасневшими глазами сидел рядом с Аксиньей, порой закрывал глаза, бормотал какие-то молитвы – а знал ли он их слова? – отказывался уходить далеко от тетки или ложиться спать. Считал он своим долгом поддерживать в горе ту, что дала ему приют, и оплакивать ту, что быстро покинула этот мир, не успев поделиться с ним обжигающим пламенем своей любви.

* * *

Полная изба людей. Кто-то сострадает, гладит жалеючи. А кто-то, как толстомордая Зоя или исхудавшая Дарья, ухмыляется, радуются чужому горю. Не принято на Руси оставлять человека одного с горем. Соседи и обмыть покойника помогут, и на стол яства принесут, и в надобностях помогут. А ты взамен должен развлечь, показать глубину горя своего, оплакать потерю, потешить благодарностями и просьбами… Кто думает об этом в тяжелый час… А Аксинья думала. И хотелось ей разогнать разношерстную толпу, что третий день толклась в доме, пила, ела, поминала (малыми чарками – пост на дворе), разговаривала, плакала, тихонько смеялась, разглядывала ее… Остаться одной в своем бездонном, неисчерпаемом беспредельном горе, застыть ледяным истуканом до весны. Если бы не дети, Аксинья так и сделала бы, избавилась от зевак и сострадающих, забилась в кокон из перины и одеял, провалилась в забытье. Лишь Нюта с Матвеем вытягивали ее из ледяного морока, требовали внимания, тормошили, возвращали в мир живых.

Последний путь. Последнее прощание. Грубо вытесанный гроб, обложенный хвойными лапами, медленно выплывает из дома. Белое и мертвенное в окружении зеленого и вечно живого. Заяц, Семен, Яков и Игнат без надрыва несут усохшее в болезни тело. Оно еще здесь, в родном дворе. А дух уже где-то там, в небесах, парит, Аксинья уверена, приближается к райским кущам.

Двое саней, процессия из двух десятков человек проводила Анну, жену Василия Воронова, в соседнюю деревню. При неказистом храме вырыт ледник, где до лета ожидают своего погружения в матушку-землю десятки покойных из окрестных деревень. В марте-апреле, когда снег и лед стекут буйными ручьями в Усолку и Каму, обряды погребения следовать будут один за другим. Суровая правда суровых краев.

Серое небо сдавливало голову. Снежинки изредка падали на бренную землю, грезили о последнем снегопаде, но он все не начинался, и напряжение природы передавалось человеку. Аксинья шла следом за санями, не отрывая взгляд от матери. Чем ближе Александровка, тем больше пригибала ее к земле черная мысль: все, не будет больше ласкового взгляда и улыбки, нежного «доченька» или «Оксюша», безбрежного прощения и принятия дочери-греховодницы такой, какая она есть, без всяких обвинений и укоров. Казалось, что так будет всегда – рядом мать с поддержкой и помощью. Будто не знала, что смерть всегда приходит и забирает любимых. Брата. Отца…

Видна уже александровская церковь. Занесена посеревшим снегом, будто стала еще меньше и неказистей, вросла в землю, один крест возвышается над округой, напоминая о славе Божией. Отец Сергий довольно крякнул и прибавил шаг, завидев родной храм. «Умаялся. Бедный», – с неожиданным состраданием подумала Аксинья. Год назад ненавидела она пастыря, что терзал ее покаянием. Красный пьянчуга никуда не исчез, и привычка беспрестанно облизывать губы осталась. А откуда-то в душе взялась благодарность. Аксинья сама удивилась себе. И неожиданно закричала:

– Матушка моя! Зачем же ты меня оставляешь? Мату-у-у-ушка!

Она вцеплялась пальцами в занозистые бочины саней, прижималась губами к савану. Залитые едкой влагой глаза уже не различали путь, пару раз Аксинья, поскользнувшись, упала бы в щедро рассыпанные по дороге лошадиные кучи, но твердая рука вела ее. Чей-то низкий голос шептал:

– Успокойся ты, Аксинья, успокойся. Что нашло на тебя? Ты сильная, выдержишь. Не то еще выдерживала.

– Давай глаза вытру, горе ты мое, – уже женский голос, ласковый, будто материнский. «Параскева», – поняла Аксинья, избавленная усилиями подруги от слезной пелены. Шмыгнула носом, будто малое дитя, вцепилась в подругу.