Книга Деление на ночь - Евгений Кремчуков

Шестое

Шум и свет наступающего дня продвигаются откуда-то снаружи, просачиваясь в уютное тепло моего сновидения сквозь щёлки между веками, через ушные раковины, сквозь поры кожи и с воздухом вдоха. В это мгновение можно ещё – в действительности уже всё равно необратимо проснувшись – инстинктивно и тщетно сжать веки сильнее, но как сомкнуть их так, чтобы они стали непроницаемой стеной – между мной и внешним миром. То единственное время, которое одно подлинно и полностью моё, тот мир, который я не делю ни с кем, время и мир снов – недолги и уязвимы. Краткая автономность укромного, уютного моего само-бытия опять прервана шумом и светом наступающего дня, в котором я вновь подключен к сети общего на всех мироздания.

Внутри одиночества ночи снилась наша классная. Что Элли забыла в моём сне, откуда взялась? Читает нам, девятиклассникам, лекцию о южной ссылке Пушкина; вижу её там, в солнечном октябре, говорящую с каким-то лёгким недоумением, что ли:

– Удивительное, знаете, дело, я как-то в студенческие годы обнаружила для себя, что мы теперь осведомлены и помним жизнь Пушкина наверняка лучше, ну, во всяком случае – точнее, чем сам он её помнил. Вот, скажем, ровно за год до декабрьского выступления на Сенатской, мы потом поговорим о нём с вами, как оно аукнулось и чем откликнулось в судьбе поэта, так вот, за год до того Пушкин ещё не в глуши Михайловского, он тогда ещё на прекрасном Юге, где любовь, и солнце, и дружба, отчасти вроде как и ссылка, а складывается, ну, чистое приключение… Тринадцатого декабря он выезжает вместе с Иваном Липранди, с которым они очень близки в то время, из Кишинёва в Аккерман. К вечеру проезжают Бендеры, вообразите себе, да, свежесть молдавского вечера, лёгкий южный ветер, огромное распахнутое небо, усыпанное острыми звёздами. К обеду четырнадцатого Пушкин и Липранди приезжают в Аккерман, там они останавливаются у товарища Липранди – полковника Андрея Григорьевича Непенина. Тот в разговоре случайно путает молодого поэта с его дядей, Василий Львовичем: «Что, – говорит, Липранди, – так это с вами тот Пушкин, что написал Буянова?» – имея в виду дядину поэму «Опасный сосед». Пушкина нашего непенинский вопрос задел, и он раздражённо отвечает: «Как же, полковник, да ещё и георгиевский кавалер, и не может соотнести моих лет с летами появления рассказа!..» Ведь «ироикомическая поэма» Василия Львовича издана двенадцать лет тому, когда, как вы понимаете, Саше Пушкину было едва больше десяти и он даже не начал ещё обучения в Лицее. Но, в общем, всё дело удалось свести к шутке, к тому же у Непенина гости встречают Петра Ивановича Кюрто, который когда-то обучал лицеистов первого набора фехтованию, а теперь служит комендантом Аккермана, и радостная их встреча рождает, конечно, в учителе и ученике тёплый поток общих воспоминаний и рассказов.

Утром следующего дня, пятнадцатого, Кюрто показывает Пушкину аккерманскую крепость, тот долго, долго стоит на балкончике одной из башен, разглядывая с высоты холодные волны днестровского лимана… Потом они вместе с Липранди обедают в доме коменданта, и Пушкин со столичным своим мастерством и обаянием ухаживает за пятью комендантскими дочерями. Назавтра, в шесть часов пополудни, Пушкин со своим спутником отправляются дальше, в Измаил, оставив навсегда позади гостеприимные дома полковника и коменданта и сам городок, полный – удивительно близким здесь – далёким средневековьем.

Так оно всё и застыло. Сохранённая такой, жизнь Александра Пушкина запечатлена для нас навсегда. Сам же он, например, лет десять спустя, только что, скажем, окончивший в Болдине «Медного всадника», вряд ли вспомнил бы – доведись ему припоминать – свою реплику, брошенную в далёком Аккермане полковнику Непенину, прекрасному и несчастному, в сущности, человеку, который за прошедшие годы побывал под следствием по делу декабристов, шесть месяцев провёл в камере Петропавловской крепости за то, что состоял в членах Союза Благоденствия, после чего был выслан из Петербурга под надзор в тульское имение своего шурина. Но нам доступна память о задиристой фразе, о том дне четырнадцатого декабря, о встрече с «добрым малым» Кюрто… «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» реконструирует их, жизнь и творчество, в сознательном, во всяком случае, возрасте, не уступая в верности фиксации деталей дневнику, – едва ли, ну да, едва ли не ежедневно, с прилежной, уверенной, почти пугающей точностью. И вместе с тем, следя за «нашим всем» шаг за шагом и день за днём, слыша его в передаче друзей, собеседников, спутников, слыша даже извлечённую из переписки его собственную речь, мы видим не больше, чем восковую фигуру.

Помните, в одном из писем к Наталье Николавне, осенью, кажется, тридцать пятого года, из Михайловского в Петербург Пушкин пишет: «Вот же увлекательное это дело – прожить жизнь от начала и до конца!..» И что, пожалуйста, мы с вами можем проследить исчезнувшую жизнь его почти всю целиком, да, пройти по следам его трудов и дней и, как принято говорить, составить себе картину… Но внутри и самой схожей восковой оболочки теперь навсегда пустота, потому что собственно прожить её, воспроизвести её, жизнь, изнутри мы не в силах. Запомните, пожалуйста: воспроизвести чужую жизнь изнутри мы не в силах. Мы будто смотрим старый документальный фильм, чьи персонажи, которых уже нет, ходят по улицам, которых уже нет, говорят голосами, которых уже нет, и оставляют в нас странное ощущение видимости, но не соучастия в их когда-то живом мире с той стороны экрана.

Прошлое ближе к нам, чем мы можем себе представить. Настоящее дальше, чем нам кажется. Воспоминания о школьных лекциях Элли в моём воображении соседствуют с вчерашними новостями с Ближнего Востока, где-то рядом ветер с лимана студит кожу лица, я опираюсь ладонью на средневековую грубую кладку у бойницы башни, а невдалеке низкое небо касается золотого кораблика и ветвей деревьев в Александровском саду, куда мы с Близнецовым иногда сбегали с уроков.

Лет десять после окончания гимназии Саша как-то принёс мне оцифрованную запись нашего выпускного, переписанную с видеокассеты. «Устроим вечер прекрасных воспоминаний», – сказал. Вначале выступал директор, говорил какие-то традиционные слова о будущем, которое открыто перед нами, о рубеже столетий и наступающем новом веке, о свете наших глаз, о том, что он верит в высокое наше предназначение. Тогда все его слова казались нам избыточно высокопарными и старомодными, теперь же вызывали странное ностальгическое сочувствие. При всём понимании того, что примерно то же самое Антоныч говорил в стенах актового зала и через год, и два, и далее спустя – перед сменявшими друг друга выпускными классами, при всём при этом его слова в записи были обращены только к нам. И сейчас мы слышали их лучше, чем тогда в зале, когда куда более важные, казалось, мысли занимали юные и аккуратно подстриженные наши выпускные головы. Потом произносят свои речи Александр Павлович и члены попечительского совета, некоторые из родителей, учителя, Элли, конечно. Глядя прямо в камеру, нам сегодняшним в глаза, она улыбается (и только отсюда, увеличенно присмотревшись, можно разглядеть грустные чёрточки в её улыбке) и говорит не общее, а единственное.

Говорит, сколько русских мальчиков и девочек за без малого два столетия прошли через подобные торжественные вечера в актовых залах своих школ, гимназий, лицеев, училищ. В архивах воображения можно отсмотреть видеозапись каждого из тысяч и тысяч выпускных. Все они очень разные, те вечера, разнятся костюмы, музыка, речь и лица. Но общее между ними одно – все они, выпускники двух веков российской истории, держа в руках свой аттестат зрелости, видят в этот вечер перед собой картины, обещающие счастливую, увлекательную и непременно необыкновенную будущую их судьбу. Немногое сбылось из прошлых обещаний, немногое сбудется и из сегодняшних. Всякое следующее поколение мальчиков и девочек, учеников, выпускников заменяет, вытесняет предыдущее, предыдущие не только в нашей, учительской жизни, но и в жизни вообще. Каждые новые – лучшие для нового своего времени… А что будет с вами? Вы, сидящие передо мной, в эту минуту слушаете – кто-то внимательно, кто-то, вижу и чувствую, не слишком внимательно, – учитесь, растёте. Когда судьба сложится (а сложится она, скорее всего, как я и говорила, – иначе) и следом за вами придут другие, вы будете говорить, учить, растить. Вы станете теми, кто для вас сейчас мы. Старшими. Потому что нас, ваших старших, уже с вами не будет.