Книга Ребро беса - Валерий Пушной

Глеб двинулся за ним следом.

Они поднялись в квартиру с испорченной выстрелами дверью и нервно-злым хозяином. Тот уже переоделся, был в розовой рубашке в полоску и черных брюках с кожаным ремнем. На ногах — кожаные шлепанцы и черные носки. В прихожей горела небольшая хрустальная люстра с одной лампочкой и бра на стене с двумя. Хромированная пряжка ремня поблескивала в их свете.

Он хмуро пригласил в кухню. И, прихрамывая, прошел туда первым.

Кухня была небольшая с кухонным гарнитуром и потолком с подсветкой. Против окна — стол со стульями. Окно занавешено шторами. На одном из стульев сидел оперативник. Перед ним лежали два листа бумаги. Один — с объяснениями хозяина, исписанный его мелким косым почерком. Второй — с исходными данными хозяина.

Хозяин нервозно глянул на оперативника, затем на Акламина и Корозова и показал рукой на свободные стулья, приглашая сесть. Сел сам. И задвигался на стуле суетливо и беспрерывно, как будто сильно страдал геморроем и не мог сидеть нормально на одном месте. Он то переваливался на одну ягодицу, то искал удобное положение для другой ягодицы. Нервный тик на лице заметно уменьшился, но все-таки время от времени давал о себе знать.

Акламин и Корозов тоже сели. Оперативник подвинул листы Аристарху, сообщив, что криминалист уже отработал квартиру. Акламин наклонил голову, пробежал по бумаге глазами, кивнул, поднял неулыбчивое лицо, сказал:

— Ладно. Иди, помоги внизу.

Оперативник молчком встал и вышел из кухни. Хозяин квартиры замер в напряжении, ожидая дополнительных вопросов к тому, что уже написал. Аристарх повернул лицо к нему, спросил:

— Как же так, Голошин Дмитрий Иванович, могло получиться, что вы чуть людей не убили?

— Я стрелял вверх, — хмуро пробурчал и заерзал тот. — Это видно по пулевым отверстиям в полотне двери. Разрешение на оружие у меня в полном порядке. Моложе был, любил поохотиться.

— А зачем стреляли? — спросил с нажимом Аристарх. Он вглядывался в лицо Голошина, пытаясь поймать глаза мужчины, но хозяин квартиры опускал их или бегал взглядом по всей кухне, смотрел куда угодно, только не на Аристарха.

— Я там все написал, — Голошин лихорадочно задвигался на месте, рукой показал на лист бумаги перед Акламиным. Но, видя, что тот никак не отреагировал на его замечание, заговорил: — Думал, что это бандюки, которые раньше были. Они же меня чуть было не ухлопали в собственной квартире. Один из них так прямо и сказал: «Этого Бумбараша надо отправить к богу парламентером!» Это он меня, сволочь такая, Бумбарашем назвал! Ну помните, фильм такой был?

Аристарх в ответ кивнул, а Голошин, всего на долю секунды задержав на нем взгляд, продолжил:

— Нет, вы только представьте. В лоб мне навели свой поганый пистоль, заклеили меня по рукам и ногам скотчем, на рот скотч прилепили и под кровать запихнули, как мешок с костями. Меня — под мою же кровать. А она у меня с панцирной сеткой, я вам покажу ее. Знаете, старая, но надежная. Сейчас таких кроватей нет, сейчас такие кровати немодны. Но я очень дорожу ею, это память. Вот такой я несовременный человек. Все гребут драгоценности, а я, знаете, дорожу этой кроватью. Ее покупал еще мой родитель в шестидесятые годы прошлого столетия, она тогда недешевая была, новинка по тем временам, на вес золота. Впрочем, золото тогда для людей не было в такой цене, как теперь. Сейчас золотой телец пожирает всех, а тогда, знаете, что оно было, что его не было, один хрен для простого смертного. Отец, когда живой был, рассказывал мне, что приобрел ее при Хрущеве после денежной реформы. Она у меня как раритет теперь, память не только об отце, но и о том времени. Я, знаете, вырос без матери, отец воспитывал меня, хороший был человек, соседи его до сих пор помнят, вспоминают добрым словом, могут подтвердить. Правда, таких соседей-то во всем доме осталось всего двое, и те на ладан дышат. Время берет свое, вечно никто не живет. А жаль. Сколько бы мы могли от живых предков услышать такого, что они уже навсегда унесли с собой. Жаль. Так вот, благодаря своей кровати я и развязался. Вижу, торчит острый кончик проволоки, я и потянулся к нему, стал надрывать этот поганый скотч. И представляете, получилось, до сих пор не верится. Вот так все и было. Кровать спасла меня, вот что значит хранить память о прошлом. Теперь эта кровать для меня еще более ценной стала. Хотите, я вам покажу ее, чтобы вы убедились, что я не вру, — Голошин задвигался на стуле, намереваясь подняться на ноги.

Но Акламин рукой остановил его, Аристарху малоинтересно было слушать историю кровати. Было понятно, что Голошин страдает многословием, не может иначе выражать свои мысли, поэтому Акламин не прерывал хозяина квартиры, пока тот не завершил свой монолог о кровати, а затем старательно стал направлять беседу в нужное русло:

— Кровать мы посмотрим несколько позже, — пообещал Голошину. — А вот тот, кто вас Бумбарашем назвал, он как у вас появился?

Дмитрий Иванович, не остыв от длинного монолога, продолжая ерзать на стуле, снова охотно заговорил:

— Они же ко мне в обед приперлись. Я как раз сидел за столом, вот за этим самым столом, — он хлопнул ладонями по столешнице, — и допивал свой чай с конфетами. Знаете, я сладкий пьяница. Другие спускают деньги на водку, а я водку терпеть не могу, зато конфеты у меня не выводятся. Я их сметаю по килограмму за один присест. Ну люблю, что поделаешь с этим. Без конфет не могу. Без конфет — жизнь не в радость. Я вас обязательно угощу. У меня много всяких разных, на любой вкус. Так вот, сижу, пью чай. И тут звонок в дверь. Не вовремя, знаете ли. Но что делать? Поднялся, иду к двери. Открываю, говорят — полиция и корочками в нос тычут. Знаете, я человек законопослушный, впустил, как полагается. Полицию нашу я уважаю. Знаете, я не из тех, кто на каждом углу поносит ментов. Я всегда говорю так: прежде чем кого-то хаять — посмотри в зеркало и вытащи бревно из собственного глаза. Оплевывать легко, а пойди-ка сам полови бандюков. Которые ко мне завалились — это же отъявленные беспредельщики. И сколько таких стали рядиться в ментов, развелось хоть пруд пруди. Но не хочу наговаривать. Зашли они в квартиру ко мне вежливо, культурно, корочки настоящие, с печатями. Я хоть и не знаю, какие там должны печати стоять, но вижу — документ, как положено, я и пустил. Я всегда так понимаю: если на бумаге есть печать, значит, эта бумага настоящая! А у них удостоверения с печатями, как положено, имя, фамилия, отчество. И фото настоящие. Я даже фамилии запомнил. Один — Гусев, другой — Бородавкин. Я бы, может, не запомнил, у меня на имена память плохая, но я, когда прочитал фамилии в удостоверениях, вспомнил сразу, как в детстве, в деревне, меня гусыня больно ущипнула. Вы знаете, как гуси больно щиплют? Я после этого за километр обходил их. А бородавки — это такая зараза. Вот так и запомнил.

Акламин, чтобы прервать поток малозначащих слов Голошина, опять задал наводящий вопрос:

— Значит, их было двое? И как они выглядели?

— Выглядели как настоящие менты, — хозяин квартиры нервно подпрыгнул на месте, — сказали, убийство, мол, произошло ночью, им надо посмотреть, с какого балкона стреляли. Не с вашего ли? И пошли на балкон. Я им говорю, вы что, товарищи полицейские, я спал убитым сном, знать ничего не знаю. А сам думаю, пусть проверят, раз не доверяют. Мне что, трудно показать?