Книга Песни Перна - Энн Маккефри

Ей было ясно как день, что предстоит делать завтра, — резать траву и тростник, чтобы заново набить все тюфяки в холде. Как раз подходящая работенка для того, кто попал в такую немилость.

Однако она ошиблась. С рассветом в гавань вернулись лодки, битком набитые желтохвосткой и голованом. Весь холд бросили на рыбу — потрошить, солить, коптить…

Из всех морских тварей больше всего Менолли ненавидела голованов. До чего же мерзкая рыба — вся утыкана острыми колючками да к тому же покрыта жирной слизью, которая въедается в руки, и они потом долго шелушатся. Ее потому и прозвали голованом, что в ней почти ничего нет, кроме башки с зубастой пастью. Но если отрубить огромную голову, отделить хребет, а мясо зажарить, то просто пальчики оближешь! А сушеную рыбу можно размочить, а потом сварить или потушить — и будет такая же вкусная, как будто только сегодня выловили. Но потрошить голованов — самое гнусное, скверное, нудное занятие!

Незадолго до полудня нож, которым Менолли чистила рыбу, соскользнул и раскроил ей левую ладонь. Девочку пронзила такая острая боль, что она застыла на месте, тупо глядя на обнажившиеся кости, пока Селла не заметила, что сестра не поспевает за остальными.

— Ты что, уснула что ли?.. Ох, ты, горе мое… Мави! Мави! — Селла часто бывала несносной, но в самообладании ей не откажешь. Вот и теперь она быстро схватила Менолли за руку и, прижав перерезанную артерию, остановила кровотечение.

Пришла Мави и повела девочку прочь, мимо шеренги мужчин, женщин и детей, которые работали так, что только руки мелькали. Менолли охватило чувство вины. Все смотрели на нее, как будто она нарочно порезалась, чтобы увильнуть от работы. Слезы навернулись ей на глаза, но не от боли, а от унижения и молчаливой враждебности окружающих.

— Ведь я же не нарочно! — выпалила Менолли, когда мать привела ее в лечебницу.

— А кто говорит, что нарочно? — осведомилась Мави, сурово глядя на дочь.

— Никто! Но они все так смотрели…

— Слишком много о себе воображаешь, милочка моя. Уверяю тебя, никто ничего такого не подумал. А теперь дай сюда руку, вот так.

Мави ослабила нажим, и кровь снова хлынула ручьем. Менолли испугалась, что вот-вот лишится сознания, но потом твердо решила больше ничего о себе не воображать. Она представила, что это вовсе не ее рука, и как-то сразу успокоилась.

Тем временем Мави ловко наложила жгут и стала промывать рану едким травяным настоем. Рука сразу онемела, как будто и вправду была чужая. Кровь перестала течь, но Менолли почему-то не могла заставить себя взглянуть на рану. Она наблюдала за сосредоточенным лицом матери, которая быстро скрепила перерезанный кровеносный сосуд и зашила длинный порез, потом наложила на шов целебную мазь и завязала руку мягкой тканью.

— Ну вот. Кажется, мне удалось смыть всю слизь.

Мави озабоченно хмурилась, голос ее звучал как-то неуверенно и Менолли вдруг стало не по себе. Она вспомнила: бывало, что в подобных случаях люди оставались без руки…

— Как ты думаешь, все обойдется?

— Будем надеяться на лучшее.

Мави никогда не лгала, и у Менолли все внутри так и сжалось от страха.

— Во всяком случае, рукой ты сможешь пользоваться.

— Что значит пользоваться? А играть я смогу?

— Играть? — Мави смерила дочь долгим пристальным взглядом, как будто та коснулась запретной темы. — При чем тут игра? Тебе больше не придется никого учить…

— Новый арфист привез песни, которые я никогда даже не слышала — например, ту балладу, что он пел в день приезда. Я не знаю нот и хотела бы ее разучить… — Менолли осеклась на полуслове: ее ужаснуло окаменевшее лицо матери, неожиданная жалость, мелькнувшая в ее глазах. — Даже если пальцы будут двигаться, забудь и думать об игре. И скажи спасибо, что после смерти Петирона Янус проявил такую снисходительность.

— Но Петирон…

— Больше никаких «но»! Вот, выпей. И скорее в постель, пока снадобье не подействовало. Ты потеряла много крови, и мне вовсе не хочется тащить тебя на руках.

Ошеломленная словами матери, Менолли залпом выпила горький напиток, даже не почувствовав вкуса. Опираясь на плечо Мави, она едва доковыляла по каменным ступеням до своей комнаты. Несмотря на меховое одеяло, девочка ощущала леденящий холод — холод тоски и одиночества. Но снадобье начало оказывать свое действие, и Менолли провалилась в сон. Затухая, мелькнула последняя мысль: теперь, когда ее лишили единственной в жизни радости, она понимает, что чувствует всадник, потерявший дракона…

Глава 4

Той черной бездны нет черней,

В безмолвии весь мир застыл.

Тьма Промежутка, а над ней —

Лишь хрупкий взмах драконьих крыл.

Несмотря на то, что Мави тщательно промыла рану, к вечеру рука у Менолли опухла, девочка металась в жару.

Рядом с постелью сидела одна из тетушек. Она меняла холодные компрессы и что-то тихонько мурлыкала себе под нос, желая успокоить больную. Но пение ее имело обратное действие — даже в бреду Менолли ни на миг не забывала, что музыка для нее теперь запрещена, и от этого только еще больше металась и стонала. Наконец Мави, не выдержав, напоила ее вином, обильно сдобренным сонным настоем и Менолли снова впала в беспамятство.

И это было только к лучшему — рука так распухла, что было ясно: слизь голована попала в кровь. Пришлось позвать женщину, которая хорошо смыслила в таких делах. К счастью для Менолли, они, посовещавшись, решили распустить грубые стежки, чтобы зараза лучше выходила. Менолли постоянно пичкали сонным зельем и каждый час прикладывали к руке горячие припарки.

Яд голована — опасная штука, и Мави ужасно боялась, как бы не пришлось отнять руку, чтоб воспаление не пошло дальше. Она не отходила от постели дочери — Менолли и не снилось такое внимание, — но девочка была без сознания и не могла оценить материнской заботы. К счастью, вечером четвертого дня зловещие багровые полосы, исчертившие раздутую руку Менолли, стали исчезать. Опухоль постепенно спала, и края страшной раны побледнели, приобретя здоровый цвет заживающих тканей.

В бреду Менолли то и дело упрашивала кого-то позволить ей сыграть еще разок, самый последний, да так жалобно, что у Мави просто сердце разрывалось. Но она, как никто другой, знала, что беспощадная судьба не оставила дочери никакого шанса. Кисть навсегда останется скрюченной. Может, так и к лучшему — новый арфист без конца донимал Януса вопросами: вынь ему да положь, кто разучивал с детьми обязательные песни и баллады! Сначала Янус было подумал, что Менолли допустила оплошность и на всякий случай сказал Эльгиону: мол с ребятишками временно занимался один из воспитанников, а незадолго до приезда арфиста вернулся к себе в холд.

— Видно у паренька задатки неплохого арфиста, — заметил Эльгион. — Да и старик Петирон был настоящий учитель.

Эта похвала застала Януса врасплох. Он не мог взять свои слова обратно и в то же время не хотел сознаться, что речь шла о девочке. А потом решил: пусть все остается как есть. Как ни крути, а девчонке арфистом все равно не бывать. По возрасту Менолли уже не полагалось посещать занятия, а уж он последит, чтобы она была занята делом до тех пор, пока музыка не станет казаться ей детской забавой. Хорошо еще, что холд не опозорила.