Книга Ужин в центре земли - Натан Энгландер

Всюду, где формировалась капелька, вскоре возникал маленький цветок черной плесени, и в первой половине зимы эти цветки распускались, ширились и соединялись, пока к середине сезона вся стена не становилась черной.

То же самое, Z понимал, происходило сейчас у него в голове. Каждый день тревоги, каждый день ожидания чего-то неизвестного и непостижимого ощутимо менял характер его мыслей, дурные идеи набухали каплями и начинали блестеть. Он чувствовал, что температура его сознания меняется, видел первые пятна черноты на своем рассудке.

Он пытается направить свои иерусалимские воспоминания к более счастливым временам, к теплым университетским дням на горе Скопус, к тому, как они сидели с Йоэлем и пили пиво в пустом амфитеатре в дальней части кампуса, как оба молчали, любовались песчаными холмами, спускающимися к Мертвому морю, глядели вдаль, на возвышенности Моава, на иорданскую территорию. Но удержать эти мирные мысли, даже когда он до них дотягивается, не получается. Те блаженные минуты в том блаженном месте сейчас для него мертвы.

Безутешный, он углубляется все дальше в прошлое, прочесывает его, пытаясь выловить все свои решения, начиная с детства, которые довели его до нынешнего плачевного состояния. Как могло так выйти? Как религиозный американский еврейский мальчик с Лонг-Айленда превратился в израильского агента, конспиративно живущего в Париже, а теперь – в предателя своей второй родины? Как так получилось, что он разом и одно, и другое, и третье?

Ладонь Z поднесена ко рту, и он тянет себя за лицо – возникает гримаса отчаяния и удивления: внезапно он понял, что у него есть ответ. По крайней мере, знает, когда и как это началось. Он отыскал семя. Вспомнил мгновение, когда он обнаружил, что в одном человеке запросто могут сосуществовать двое.

Ему то ли восемь, то ли девять, он идет домой в Уэст-Хемпстеде, в своем сонном пригороде, и несет в кармане шоколадку, купленную в кондитерской. И что он видит на улице, где живут антисемиты? Видит компанию больших парней, сплошь хулиганье, злое, вредное, джинсовые куртки с заплатами, а иные с оторванными рукавами. А он – он в двухцветных туфельках, в брючках хаки, на которых внизу, где мама их выпустила, видны светлые линии.

Вот когда Z открыл в себе предрасположенность к жизни, которой он теперь живет. Он припоминает свои тогдашние детские умозаключения. Он уже слишком близко, чтобы повернуть назад, не привлекая к себе внимания, хотя пока еще хулиганы видят его только вполглаза. Главное, решает он, уверенный вид. Он пройдет мимо них по прямой, это самое безопасное, может быть, кивнет, когда поравняется. Есть только одна проблема. Глядя на себя как бы со стороны, глазами тех парней, он осознаёт, что вся его зримая сущность, единственная его характеристика вот какая: религиозный еврейчик в кипе, которому так и хочется вломить. В кипе на макушке той самой головы, которой он вознамерился кивнуть.

Тут-то он и делает это в первый раз. Непринужденным движением, словно оно вошло в привычку от тысячекратного повторения, поднимает руку, и ладонь – та, которой Z сейчас прикрывает рот, – скользит по голове, как будто он приглаживает волосы. Все проделано безукоризненно, одно плавное движение – и кипа в руке, а рука в кармане, где кипа меняется местами с шоколадкой. Внезапно Z становится таким же гоем, как они. Он чувствует это, потому что взаправду им стал. И пацаны, которые в другой день побили бы его, не обращают на него внимания. Потому что он сейчас не Z, а другой мальчик, который просто идет мимо и разворачивает шоколадный батончик.

Но даже сладость батончика отзывается в нем сейчас, когда он вспомнил тот эпизод, горечью. Он больше не может выносить свое одиночество, изоляцию, эти черные мысли.

Время вечернее, до утра бесконечно далеко, до обеденной вылазки еще дальше. Продолжать в таком духе он не в силах, и, хотя риск уже им взвешен и признано, что с плюсами слабовато, он выберется наружу, когда стемнеет. Ненадолго выберется, и далеко не пойдет, и опасность вне этих стен кажется предпочтительной тому, с чем он имеет дело у себя в голове.

Но если бы только Z знал в своем безупречно милом парижском обиталище то, что ему предстояло узнать в одиночной камере, спрятанной, можно догадаться, где-то в пустыне… Если бы перед ним в этой легкомысленной французской квартирке, пусть даже смутно, замаячила настоящая скука, настоящее одиночество, настоящий лимб… Если бы что-то намекнуло ему сейчас, каково это – быть упрятанным, лишенным всякой надежды, если бы он почувствовал хоть на миг вкус настоящего безумия… Тогда он не решил бы, что скука в квартире сводит его с ума, что без телевизора и радио, не зная толком французского, он как минимум заслуживает глотка вечернего воздуха и какого-то пристойного чтения.

Летние сумерки длятся бесконечно, и Z одевается в полутьме. Натягивает джинсы, выглядывает в оба окна и спускается на свою узкую улицу.

Сворачивает за дальний угол и торопится вниз, под уклон, мимо маленького кинотеатра, к церкви и скверу при ней. Пересекая сквер, на секунду задерживается под деревом, которое слывет самым старым в Париже. Есть на свете такое, думает он, что содержит в себе залог выживания. Что стоит и стоит, вопреки всей логике и вероятности.

Второй раз задерживается у фонтана перед книжным магазином. Складывает ладони чашечкой под струйкой воды. Пьет и щедро брызгает себе на лицо, радуясь приобщению к миру.

На той стороне, у Нотр-Дам, все еще людно, а здесь туристы в изрядном количестве входят в магазин и выходят из него. Z чувствует, что его слегка отпустило. Не то место, чтобы прикончить его каким-либо из стандартных или совсем уж грязных способов, малоподходящая точка, чтобы затащить его в фургон.

Z кружит по лабиринту первого этажа, стопка книг у него под мышкой растет, затем он поднимается наверх посмотреть, что там есть еще. И тут прямо перед собой, в узком проходе видит женщину, вставшую на цыпочки, чтобы дотянуться до какой-то книги на высокой полке; ее спина и красивый зад повернуты к нему.

Он мигом понимает, кто это, и понимает, что влюблен не на шутку.

Разумеется, ему не следует подходить. Следует истолковать это как недобрый знак. В конце концов, подстроенные совпадения, подтасованные «счастливые» случайности – его хлеб. Так в его ремесле все дела и обделываются.

Но послушайте, как можно было это подстроить – что она стоит на втором этаже книжного, спиной к нему, и уже поднялась на цыпочки, тянется? Нет, это было бы слишком, и то, что он допускает возможность подтасовки, ловушки, – всего лишь проявление паранойи, насквозь пропитавшей его мозг. К тому же увидеть ее, эту официантку, еще раз было его главным желанием, мечты о ней оттесняли даже фантазии о том, как он двинется по пружинящему трапу и шагнет через порог в самолет, прямым рейсом вылетающий в Нью-Йорк.

Когда официантка, так и не достав книгу, опустилась на пятки, Z уже у нее за спиной, притрагивается к ее плечу.

– Длинные руки, – говорит он, когда она оборачивается. – Могу ими воспользоваться, если вам нужно.

– Я просто хожу, что-то листаю, – говорит она и, видя внушительную стопку у него под мышкой, добавляет: – Я не такая решительная, как вы.