Книга Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин

Я же в своих письмах брату преимущественно уговаривал его не манкировать занятиями физкультурой. В отличие от меня, у него не было ни малейшей тяги к физическим упражнениям. Зато, опять-таки в отличие от меня, он прекрасно учился и окончил школу с золотой медалью. Но тогда это было еще не очевидно, и я с ужасом представлял себе, что с ним будет, если он угодит в армию...

Между тем предчувствие скорой разлуки с Ванинским портом оправдывалось.

6.111.1955. «У меня все как нельзя лучше. Как говорится в одной здешней песенке: „Я живу у Охотского моря, где кончается Дальний Восток. Я живу без нужды и без горя. Строю новый стране городок". Все бы ничего, да по вам, други, соскучился. А остальное все верно. Живу без особой нужды, строю стране городок. Военный». Насчет строительства городка — это для красного словца. Хотя какие-то разговоры об участии в строительстве офицерских домиков и были, но на самом деле между обычными занятиями — строевой, тактикой и т.д. — нас использовали исключительно на неквалифицированных работах — разгрузка, погрузка. Как я и рассказывал.

Однако главное в этом письме совсем другое.

«Ну, вас, наверно, интересуют мои дорожные перспективы. Через пару дней уезжает первая группа — больше половины роты. Я отправлюсь через пару дней после них. Куда они едут, неизвестно, по слухам — далеко. Так называемые „покупатели", которые за ними приехали, петлицы имеют черные, следовательно, инженерные войска. В эту группу собрали всяких столяров, плотников. Наверно, едут в стройбат — строительные части. (Слава богу, у меня не было строительной специальности, но было три месяца полковой школы, что, очевидно, играло роль, поэтому меня ждала строевая часть, хотя и весьма своеобразная.—Я. Г.) Только что, дописывая предыдущие предложения, услыхал я, что поедут они в валенках, возьмут с собой, кроме шинелей, бушлаты и телогрейки. Их ждут, по-видимому, не особенно тепленькие места. Как бы им, сердечным, на Чукотку не угодить. Да. Я знаю одно — что я в ближайшие дни отсюда уеду. Чертовски интересно, куда... По совести говоря, Дальний Восток мне несколько приелся. Полгода — вполне достаточный срок для познания достоинств оного благодатного края. Вы мне, друзья, пока не пишите».

Скорость отъезда я несколько преуменьшил. На следующий день мне и еще нескольким ребятам из роты приказано было сдать оружие и собрать вещи.

Совгаванский период закончился.

Позади пять месяцев настоящей службы в образцовом полку, под командованием образцовых унтер-офицеров, службы, тон которой задавал образцовый отец-командир — гвардии полковник Хотемкин.

Я видел его несколько раз на построениях по торжественным дням, слушал его установочный доклад в клубе, но лицом к лицу встретился с ним только единожды.

Думаю, что это было воскресенье, потому что я шел один по расположению части. Скорее всего, в магазин, где можно было купить, скажем, пряников. И увидел, что навстречу мне величественно движется монументальная фигура комполка. Сердце, конечно, екнуло. Я перешел если не на строевой, то во всяком случае на четкий шаг, и поскольку обходил его слева, отдал честь из положения «равнение направо». Он тоже козырнул, остановил меня и спросил, куда я иду. Я доложил, не отрывая ладони от виска. Он скомандовал: «Вольно!» — и спросил, нравится ли мне служить. «Так точно, товарищ гвардии полковник!» На этом разговор и закончился. Мне помнится, что полковник с высоты своего гренадерского роста смотрел на меня, изображавшего образцового строевика, несколько иронически. Хотя всю эту сцену я через шестьдесят лет вспоминаю довольно туманно. И, возможно, его ирония — это скорее мое представление о том, как он должен был на меня смотреть...

Как уже было рассказано, в то время я перечитал «Хаджи- Мурата», но сомневаюсь, чтобы эта встреча тогда срифмовалась у меня со сценой встречи императора Николая I с рослым и бравым студентом Школы правоведения, лихо приветствовавшим государя. «Хочешь в военную службу?» — спросил Николай, не сомневаясь в ответе. «Никак нет, ваше величество!» — столь же лихо ответил студент. «Дурак!» — сказал император и ушел, раздраженный...

Если бы гвардии полковник Хотемкин, для которого армия и была его жизнью, спросил меня тогда, хочу ли я стать профессиональным военным, вряд ли я решился бы ответить: «Никак нет, товарищ гвардии полковник!»

Гвардии полковника Хотемкина, конечно же, нет на этом свете. И, само собой, он никогда не узнал, как я ему благодарен и как часто его вспоминаю — особенно последние годы.

Тогда я мечтал вырваться из безукоризненно четкого мира в/ч 01106, этого воплощенного воинского устава. Но довольно скоро я понял, что это и было на самом деле то, к чему я стремился в своем побеге из привычного существования, — это было подлинное испытание. Отнюдь не для каждого из моих сослуживцев. Именно для меня. Эта служба имела мало общего с мучениями Смока Белью на Аляске и тем более с разговорами о сверхчеловеке. Садясь в эшелон, увозивший меня из Совгавани, я догадывался, что теперь меня вряд ли можно чем-нибудь напугать. И точно угадал. Это было подлинное испытание именно потому, что никак не соответствовало моим представлениям об испытании, никак не вырастало из тех книг, которые воспитывали меня и строили мои представления о мире.

Основная часть — хронологически — моей службы была еще впереди, но главное уже состоялось. Однорукий майор мог быть доволен своим крестником...

Через два года после демобилизации я написал цикл стихов под названием «Ванинский порт». У меня нет сегодня ни малейших иллюзий относительно качества этих стихов, но в них схвачено состояние человека, внезапно оглянувшегося и оказавшегося внутри своего недавнего и столь важного для него прошлого. И потому я рискну их здесь частично воспроизвести.

Ванинский порт Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные мрачные трюмы.

Песня политзэков сталинской эпохи

1 Я помню тот Ванинский порт, Пакгауз ребристый и узкий. И темень сочится из-под Платформ, подлежащих разгрузке.

Фонарь в снегопаде — кротом. Летят снеговые горошины. Пакгауз и путь темнотой И мокрым снежком огорожены. И в этой промозглой норе Лопаты скрежещут несыто. Мерцают лучи фонарей В россыпях антрацита. Фонарный раствор по плечам Стекает за пазухи людям. Лопата — Не тот ли рычаг, Которым вселенную крутят? Двадцать минут— Перекур. Ломоть хрустящего хлеба... Земля, Вся в грязи и снегу, Уносится в черное небо. И темень сочится из-под Лопат, Загребающих уголь... Я помню тот Ванинский порт И вид парохода угрюмый. ……………. 3 Я помню тот Ванинский порт. Ветром с пролива дробима, Ночь начинала спор С холодным штыком карабина. Взвод — Через день — на ремень. Жесть ледяного разгула. В месяц зачтется мне Час Этого караула. Склад ГСМ. Металл

Морозом до звона пропаян. Тайга за оградой, и та Мечется, как слепая. Склад до отказа врос В землю и в ночь. Не первый Впитывают мороз Обмороженные цистерны. И часовой один На дне мировой пурги... 4 Я помню тот Ванинский порт. Я помню дорогу к порту. Утро Стальной крупой Сырого мороза пропорото. Синий огромный клин В небо вбит торопливо Там, где плывет Сахалин За Татарским проливом. Мне многое нипочем. Звонко шагает рота. Давит мое плечо Широкий ремень пулемета. Направо — снега. Налево — снега. Впереди — пролив. Позади —тайга. Здесь кончается материк. Здесь же и юность кончилась. В белом холодном блеске зари Небо застыло прочно. Здесь кончается материк. Здравствуй, Охотское море. Здесь кончилась юность. Вот карта. Смотри. Здесь началось другое.

К сожалению, в письмах нет точной даты нашего отъезда. По логике событий это должно было произойти не позже