Книга Игра в классики - Хулио Кортасар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как он говорит, сколько он говорит, этот курильщик, что бродит по предместьям. Девушка уже поправила чулок, все в порядке. Вот видишь? Это тоже форма примирения. Il mio supplizio…[800] Наверное, это совсем просто — подтянуть петлю, послюнить палец и провести им по спущенной петле. А может, хватило бы просто взять себя за нос и подтянуть нос к уху, сдвинув таким образом абсолют обстоятельств. Нет, тоже не то. Легче всего подвесить на безмене все, что вне, словно ты уверен, что вне и внутри — это две несущие конструкции дома. Но и это никуда не годится, сам сюжет говорит тебе об этом, а сам факт, что ты продумываешь все это, вместо того чтобы проживать, лишний раз доказывает, что все никуда не годится, что все мы являемся частью общей дисгармонии и что все наши ресурсы спрятаны под маской общественного здания, под маской истории, от ионического стиля к радостям Возрождения и неглубокой печали романтизма, и так мы и живем, и не пошли бы мы все куда подальше.
(-44)
— Зачем своими дьявольскими чарами ты вырвал меня из покоя моей первой жизни… Солнце и луна светили мне без притворства; я просыпалась, и мысли мои были покойны, а на рассвете я собирала листья и возносила молитву. Я не видела ничего плохого, ибо у меня не было глаз; я не слышала ничего плохого, ибо у меня не было ушей; но я отомщу!
(-21)
И вот эти чудовища всячески изводили Куку, чтобы она убралась из аптеки и оставила их в покое. Мимоходом, и куда более серьезно, они обсуждали систему Сеферино Пириса и идеи Морелли. Поскольку Морелли был мало известен в Аргентине, Оливейра снабжал их книгами и цитировал кое-какие заметки, которые ему довелось читать в другие времена Таким образом, обнаружилось, что Реморино, который, наверное, и дальше будет работать санитаром и который всегда появлялся в тот момент, когда пили мате или пропускали рюмку-другую каньи, был большим знатоком Роберто Арльта, и это произвело на них такое впечатление, что всю неделю они не говорили ни о чем другом, кроме Арльта, и о том, что никто еще не развешивал пончо в этой стране, где предпочитали ковры. Но больше всего и особенно серьезно они говорили о Сеферино и то и дело переглядывались как-то по особенному, — например, им случалось поднять глаза всем троим одновременно, и они тут же понимали, что все трое сделали одно и то же, то есть посмотрели друг на друга по-особенному, да так, что совершенно невозможно выразить, так иногда переглядываются между собой игроки в труко[802] или иногда безнадежно влюбленный мужчина, которому приходится выдерживать чай с печеньем, нескольких почтенных сеньор и даже одного отставного полковника, объясняющего причины того, почему все в стране так скверно, — так вот, этот мужчина сидит на стуле и смотрит одинаково на всех, на полковника, на женщину, которую любит, на тетушек этой женщины, смотрит на всех одинаково любезно, потому что и правда, ведь это просто стыдно, что страна оказалась в руках шайки коммунистов-сектантов, и тут от пирожного с кремом, третьего слева на подносе, от чайной ложечки на вышитой тетушками скатерти любезный взгляд устремляется куда-то и поверх коммунистов-сектантов, переплетается в воздухе с другим взглядом, который поднялся от пластмассовой сахарницы густо-зеленого цвета, и нет больше ничего, свершилось что-то, что существует вне времени и превращается в нежную тайну, и если бы нынешние мужчины были настоящими мужчинами, юноша, а не говенными педиками («О боже, Рикардо!» — «Да ладно, Кармен, но меня это из себя выводит, вы-во-дит-из-се-бя то, что происходит со страной»), mutatis mudandis,[803] это похоже на взгляд тех чудовищ, когда им то и дело случается переглядываться, бегло, но многозначительно, тайком, но куда яснее, чем когда они смотрят подолгу, но на то они и чудовища, как говорила Кука своему мужу, а те трое начинали хохотать, ужасно стыдясь, что смотрели вот так, хотя не играли в труко и не таили в себе запретную любовь. Разве только.
(-56)
Nous sommes quelques-uns à cette époque à avoir voulu attenter aux choses, créer en nous des espaces à la vie, des espaces qui n’étaient pas et ne semblaient pas devoir trouver place dans l’espace.
(-24)
Но Травелер не спал, раз или два он пытался уснуть, но кошмары одолели его, и в конце концов он сел на постели и зажег свет. Талиты не было, прямо лунатик какой-то, бессонная ночная кошка, и Травелер выпил рюмку каньи, а потом натянул пижамную куртку. В плетеной качалке, казалось, было прохладнее, чем в постели, а ночь располагала к тому, чтобы заняться штудированием Сеферино Пириса.
Dans cet annonce ou carte, — говорил Сеферино буквально следующее, — je réponds devant ou sur votre demande de suggérer idées pour UNESCO et écrit en le journal «El Diario» de Montevideo.[805]
О, офранцузившийся Сеферино! Впрочем, это не опасно, «Свет мира на Земле», текстом которого бережно владел Травелер, был написан на прекрасном испанском, вот как, например, это вступление:
В настоящем предисловии я предлагаю фрагменты из недавно написанного мною произведения, названного мною «Свет мира на Земле». Все произведение целиком было представлено, вернее, сейчас представлено на международном конкурсе… и потому вышло так, что я не могу послать коего произведения вам целиком, впрочем, чего Журнал и не позволяет, чтобы произведение чего-то какое-то время не могло быть показано в полном объеме никакому постороннему лицу для коего Журнала…
Так что в этом предисловии я ограничусь лишь выжимками из этого произведения, которые те самые, что имеют продолжение и потому не могут быть напечатаны сейчас.
Куда яснее, чем эквивалентный текст Хулиана Мариаса, к примеру. Пару рюмок каньи — и есть контакт, поехали. Травелеру даже начинало нравиться, что он встал с постели и что Талита где-то бродит, движимая романтическими порывами. В который уже раз он стал медленно углубляться в текст Сеферино.
