Книга Время расставания - Тереза Ревэй

Затем, так же быстро, как и пришла, гроза отступила. После того как на улице появились стройные ряды полицейских, манифестантов поглотили пасти метро. Потрясенная Камилла осталась стоять посреди разгромленного зала магазина Дома Фонтеруа, напоминавшего поле битвы. Стены витрин измазаны краской, духи текут из разбитых флаконов на перчатки и шейные платки. Головы манекенов оторваны, и среди осколков стекла валяются роскошные манто.

Нехорошее предчувствие заставило Камиллу содрогнуться. «Это только начало», — подумала она, стараясь унять дрожь в руках. Через несколько секунд мадемуазель Фонтеруа кинулась в туалетную комнату, где ее вырвало.

А потом наступил нескончаемый месяц май, город застыл в томительном ожидании неизвестного. С тех пор как Камилла заняла пост главы Дома Фонтеруа, она еще никогда не чувствовала себя такой растерянной. Она лишилась сна. Ей казалось, что она разлагается, трескается, потихоньку распадается на части.

Когда по радио сообщили, что никто не знает, где в данный момент находится генерал де Голль, Камилла выключила приемник и спряталась под одеяло. Старый политик был прав, и она должна последовать его примеру и на некоторое время исчезнуть. Измотанная, падающая от усталости женщина больше не могла сопротивляться.

Пронзительный звонок продолжал досаждать ей. Нехотя Камилла выбралась из постели. Свет, заливающий гостиную, заставил ее зажмуриться — было больно глазам. Нетвердой походкой мадемуазель Фонтеруа добралась до входной двери. Камилла не могла вспомнить, когда в последний раз ела.

— Кто там? — поинтересовалась она сиплым голосом.

— Это я, Камилла. Открой мне, пожалуйста.

Удивительно, но вместо того чтобы ощутить злость и горечь, которые охватывали женщину каждый раз, когда она слышала голос матери, Камилла с трудом подавила рыдание. Она долго не могла справиться с замком, но наконец распахнула дверь. Когда Валентина увидела дочь, ее лицо исказилось.

— Что тебе надо? — грубо спросила Камилла, внезапно застыдившись своей растрепанной шевелюры, изможденного лица, мятой шелковой пижамы.

Валентина не ответила. Казалось, она просто не могла говорить. Затем мадам Фонтеруа решительно шагнула вперед, открыла объятия и прижала дочь к груди.

Камилла попыталась оттолкнуть мать. «Чего она от меня хочет?» — раздраженно подумала она. Камилла была смущена, чувствовала себя не в своей тарелке. Эта нежданная нежность оскорбляла ее, пугала, она сотрясала устои, меняла привычный мир. Но Валентина все крепче и крепче прижимала дочь к себе, гладя ее по волосам. У нее оказались такие сильные руки, им просто невозможно было противиться, и обессиленная Камилла закрыла глаза, позволив матери убаюкать себя.

Они сидели на диване в гостиной. Камилла опустила шторы, чтобы прогнать из комнаты режущий глаза солнечный свет. Валентина приготовила в кухне чай, принесла тарелку сухого печенья. Она была до глубины души поражена худобой дочери, ее ввалившимися щеками, пустым взглядом. «Должно быть, я слишком долго ждала, — волновалась мадам Фонтеруа. — Я должна была прийти сразу же, но я не осмеливалась». Затем женщина поправила себя: «Я должна была прийти много лет тому назад».

Камилла сидела, поджав ноги, держа в руках дымящуюся чашку с чаем. Валентина видела, как время от времени тело дочери сотрясает нервная дрожь.

— Ты не можешь продолжать вести себя подобным образом, — прошептала Валентина. — Ты истощена. В конечном итоге ты заболеешь. Максанс сказал мне, что ты потрясена последними событиями в городе.

— Это очень мило с его стороны — волноваться обо мне, но я не понимаю, почему он вмешивается в мои дела. Я его ни о чем не просила.

— Именно в этом и заключается твоя проблема — в том, что ты никогда ни у кого ничего не просишь. Но сейчас тебе лучше спрятать гордость в карман.

Камилла слишком устала, чтобы протестовать. И потом, она побаивалась матери. Она всегда ее боялась, потому что Валентина стала первой, кто научил ее понимать смысл слова «страдание».

— И как долго ты собираешь жить вот так? — вернулась к теме разговора Валентина, но на сей раз ее голос звучал много мягче.

Камилла сосредоточилась на том, чтобы поставить чашку с чаем на низкий столик и при этом не перевернуть ее.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь, мама. Возможно, будет лучше, если ты уйдешь. В данный момент я себя плохо чувствую.

— Не повторяй ошибок своего отца, Камилла. Не стоит жертвовать своей жизнью ради Дома Фонтеруа. То, что произошло на днях, сильно ранило тебя. Тебе кажется, что эти люди напали непосредственно на тебя, но Дом Фонтеруа — всего лишь некая материальная сущность…

— А вот и нет! У него есть душа, у этого Дома…

— Но он не сможет обнять тебя, когда тебе будет грустно, не скажет тебе, что любит… Ты все отдала этому Дому, и вот сегодня ты осталась одна. Да, ты сама хотела этого, но, возможно, ты наконец поймешь, что не настолько сильна, чтобы прожить без других людей. Когда вы с Виктором Бруком разорвали отношения, он приходил ко мне. Он рассказал мне о вас, о своих несбывшихся надеждах. Он объяснил, что между вами всегда возвышалась непреодолимая стена.

Валентина замолчала. У нее защемило сердце, потому что она увидела, как, буквально на глазах, сморщивается лицо ее дочери. Нервным жестом Камилла завела за ухо непослушную прядь волос. Трясущиеся руки, обгрызенные ногти. Она никогда бы не позволила говорить с собой в подобном тоне, если бы не была так истощена, так уязвима. И Валентина ощутила себя почти виноватой в слабости ее девочки.

— Все дело в Сергее, не так ли? — тихо спросила Валентина. — В Сергее Ивановиче Волкове, сыне Леона. В твоем кузене.

Камилла резко вскинула голову. На ее виске билась голубоватая жилка.

— Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?

— Максанс.

— Ну да, конечно! — саркастически усмехнулась мадемуазель Фонтеруа. — Меж вами нет секретов, полное согласие! Вы всегда все друг другу рассказываете.

— Я долго скрывала от него, кто его настоящий отец. Он долго не говорил мне, что знает это. Но твой брат более снисходительный, чем ты.

— У тебя всегда найдется для него оправдание. Для меня — никогда!

Валентина страдала, глядя на то, как ее дочь съежилась на диване, раздавленная болью и гневом. Мадам Фонтеруа надо было так много сказать Камилле, но за несколько минут невозможно вычеркнуть долгие годы непонимания. И сейчас, впервые в жизни, Валентина должна была думать не о себе, а о Камилле.

— Однажды я постараюсь все тебе объяснить. Это имеет очень глубокие корни и, вероятно, связано с моей матерью, которую я никогда не знала, потому что она умерла в момент моего рождения.

Смущенная женщина покрутила обручальное кольцо на пальце и собралась с силами, чтобы продолжить.

— Маленькой девочкой ты совсем не походила на того ребенка, которого я себе навоображала! Я была такой юной. И такой эгоистичной. А еще несчастной. Порой я бывала несправедлива к тебе, и сегодня я это признаю. Ты была моей дочерью, но всегда оставалась такой чужой. Я не понимала тебя. По правде говоря, я просто боялась тебя… В то время у меня не хватило терпения, чтобы попытаться понять тебя, узнать получше. В этом моя ошибка. И я сожалею о ней.