Книга Вот я - Джонатан Сафран Фоер

Сэм отремонтировал "Лейку": он вернул ей жизнь, а она вытащила его из "Иной жизни".

В колледже он изучал философию, но только в колледже.

"Лейку" он забыл в поезде в Перу во время медового месяца с первой женой.

В тридцать девять он стал самым молодым судьей, когда-либо назначенным в Апелляционный суд федерального округа Колумбия.

На мой шестьдесят пятый день рождения мальчики повели меня в "Великую стену", ресторан сычуаньской кухни. Сэм, подняв бутылку "Циндао", произнес прекрасный тост, закончив его словами: "Пап, ты всегда смотришь". Я не понял, имел он в виду мою осторожность или, наоборот, любопытство.

Тамир сидел на полу, привалившись спиной к стене, и глядел в телефон, который держал перед собой. Я сел рядом.

— Я засомневался, — сказал я.

Он улыбнулся, кивнул.

— Тамир?

Он снова кивнул.

— Ты можешь на секунду отвлечься от сообщений и послушать меня?

— Да никаких сообщений, — сказал он, показывая мне экран: мозаика превьюшек семейных снимков.

— Я засомневался.

— Только засомневался?

— Ты можешь со мной обсудить?

— А что тут обсуждать?

— Ты возвращаешься к семье, — сказал я, — а я бы свою бросил.

— Бы?

— Давай без этого. Я тебя о помощи прошу.

— По-моему, нет. По-моему, ты просишь прощения.

— За что? Я же ничего пока не сделал.

— Любые сомнения в принятом решении приведут тебя прямиком на Ньюарк-стрит.

— Не обязательно.

— Не обязательно?

— Я здесь. Я простился с детьми.

— Ты не должен передо мной извиняться, — сказал Тамир. — Это не твоя страна.

— Может, я ошибался.

— Да нет, очевидно, ты был прав.

— Ну, и как ты сказал, пусть это не мой дом, но это твой дом.

— Джейкоб, ты кто?

Три года подряд у Макса на школьных портретах были закрытые глаза. В первый раз это вызвало легкое разочарование, но все равно посмешило.

На второй год объяснить это случайностью было уже труднее. Мы поговорили о том, чем милы школьные фотографии, как трепещут над ними родители и бабушки с дедушками и что намеренно их портить — это выбрасывать на ветер семейные деньги. Утром в день съемки на третий год мы попросили Макса, глядя нам в глаза, пообещать, что он не будет закрывать глаза во время съемки.

— Я постараюсь, — сказал он, ошалело моргая, будто смаргивал попавшую в глаз мошку.

— Что там стараться, — сказала Джулия, — просто не закрывай, и все.

Когда мы увидели фотографии, глаза были закрыты у всех троих. Но я никогда не видел более искренних улыбок.

— Может, вот это и есть я, — ответил я Тамиру.

— Ты так говоришь, будто не сам выбираешь, кем тебе быть.

— Может, я это и выбираю.

— Может?

— Я не понимаю, что должен делать, и прошу тебя поговорить со мной.

— Ну так давай поговорим. Ты кто?

— Что?

— Ты сказал: "Может, вот это и есть я". Так кто, может, ты есть?

— Хватит, Тамир.

— Что? Я прошу объяснить, что ты имел в виду. Кто ты?

— Ну это не такого плана вещи, что можно взять и высказать.

— Попробуй. Кто ты?

— Ладно, замнем. Напрасно я сюда приехал.

— Кто ты, Джейкоб?

— Кто ты, Тамир?

— Я тот, кто спешит домой наперекор всему.

— Ну вот, ты снял слова у меня с языка.

— Может, так. Но они не из твоего сердца. Куда бы ты ни шел, ты не домой пойдешь.

Когда моя мать заболела, она упомянула, что отец раз в месяц ходит на могилу Исаака. Я спросил его об этом, и он смутился, будто я уличил его в пристрастии к азартным играм.

— Это как епитимья за то, что похоронил его в Америке, — сказал он.

— А что ты там делаешь?

— Да просто торчу как дурак.

— Можно мне в следующий раз пойти с тобой?

Я сказал Тамиру:

— Оставайся.

— Тогда кто же полетит? — спросил он.

— Никто.

— Тогда что спасет положение?

— Ничего не спасет.

— И махнуть рукой?

— Да.

Я оказался прав: отец убрал с могилы веточки и листья, выполол сорняки; он протер надгробный камень влажной тряпкой, которую принес с собой в кармане, положив в пакетик на молнии; у него был с собой и другой такой же пакет: с фотографиями.

— Мальчики, — сказал он, на мгновение показав карточки мне, а потом уложил их на могилу изображением вниз, над глазами своего отца.

Я мечтал натянуть эрув вокруг самоубийц и освободить их от стыда, но как я вынесу свой собственный стыд? Как, вернувшись из Айслипа, я посмотрю в глаза Джулии и ребятам?

— Кажется, будто мы похоронили его пять минут назад, — сказал я отцу.

Я сказал Тамиру:

— Кажется, что мы тебя встречали в Национальном аэропорту пять минут назад.

Отец ответил:

— Кажется, что все было пять минут назад.

Тамир наклонился к моему уху и прошептал:

— Ты невинный.

— Что? — шепотом спросил я, как будто смотрел на звезды.

— Ты невинный.

— Спасибо.

Он откинулся обратно и сказал:

— Нет, в смысле слишком доверчивый. Как ребенок.

— Что, неискушенный?

— Я не знаю этого слова.

— А что ты хочешь сказать?

— Конечно, в туалете не было никакого Спилберга.

— Ты все выдумал?

— Разумеется.

— И ты знал, кто это такой?

— По-твоему, у нас в Израиле электричества нет?

— Ты здорово притворялся, — сказал я.

— Я тебя вижу, — бывало, говорил мой дед, находясь с противоположной стороны стекла.

— Ты такой невинный, — сказал Тамир.

— Ну, еще свидимся, — говорил мой дед.

— И притом мы никогда не были старше, — сказал отец и принялся читать кадиш.

Как играть последнее, что видит человек перед самоубийством

Шесть закрытых глаз, три искренние улыбки.

Как играть последнее, что видит человек перед реинкарнацией