Книга Шолохов - Валентин Осипов

Бондарчуку запомнилось и такое откровение Шолохова во время съемок: «Хорошо вам. Вас много, посоветоваться можно, а я один все решаю сам, за каждое слово один в ответе…»

Дополнение. «Судьба человека» собрала похвалы со всего света. Даже от знаменитых Ремарка и Хемингуэя. Вдруг — «иск» из США от эмигранта Александра Солженицына. Заявил в «Архипелаге ГУЛАГ»: «Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны и неубедительны военные страницы…» И далее — три довода. «1. Избран самый некриминальный случай плена — без памяти, чтобы сделать его „бесспорным“, обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с большинством, — что и как тогда?) 2. Главная проблема плена представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась, прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова), и именно это создает безвыходность, а в том, что там среди нас выявлялись предатели… 3. Сочинен фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не возникла обязательная, неуклонная процедура пришедшего из плена: СМЕРШ — Проверочно-фильтрационный лагерь…»

Шолохов и не подумал по гордости воспользоваться своим правом отвергнуть обвинения. Но такие опровержения есть.

1. Рассказ на тему трагических судеб пленных — первый в советской литературе. Так почему Шолохов лишен литературного и нравственного права начинать тему так, а не иначе? И впереди судьба генерала Лукина, что просилась в новый роман…

2. Солженицын попрекает Шолохова, что писал не о тех, кто «сдался» в плен, а о тех, что «попали» или «взяты». Но не учел, что Шолохов иначе не мог:

воспитан на казачьих традициях. Не случайно отстаивал перед Сталиным честь Корнилова на примере его бегства из плена. И в самом деле, русские люди с давних былинных времен прежде всего сочувствуют не тем, кто «сдался», а тем, кто «попадал» в плен по безысходности: ранение, окружение, безоружие, по измене командира или предательству правителей;

первым взял на себя смелость поставить свой авторитет на защиту от политической заклейменности тех, кто был честен в исполнении своего долга даже в плену.

Может быть, поведение Соколова в плену приукрашено? Нет таких упреков.

Как можно осуждать рассказ за то, чего в нем нет? Еще Пушкин отметал такие судилища. Кто возьмется упрекать самого Солженицына за то, что в его повести «Один день Ивана Денисовича» отсутствует та документальная оснастка и та политическая обобщенность, что проявятся спустя годы, к тому же в эмиграции, в «Архипелаге ГУЛАГ»?

3. Слаб рассказ? Писатель Солженицын не нашел профессиональных доказательств для своих упреков. Да и не положил на другую чашу своих судейских весов вороха благодарных читательских откликов.

Глава четвертая

1957–1958: БОРЕНИЯ ЗА ПРИНЦИПЫ

Итак, снова имя Шолохова в числе создателей новых произведений.

И все пошло своей привычной для него чередой: бурные отклики — одни с восторженными похвалами, другие с ожесточенным неприятием.

Вести из Швеции

1957-й. Январь — вьюжный месяц, и Шолохова не раз ввергают в вихри всяческих страстей.

…Кремль подарил своим политическим противникам на Западе в ходе холодной войны неплохое оружие против себя же — запрещение печатать роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Партагитпроп придал ему уже чрезмерную значимость — антисоветский. На Западе роман перевели и напечатали. Повезло антисоветчикам. Появилась возможность будоражить общественное мнение без всяких особых выдумок — свирепство политцензуры при социализме!

В Италии первыми — уже в январе — напечатали роман. Пошло обсуждение, и без Шолохова не обошлось. Журнал «Контемиоранос» помещает статью своего главного редактора. У нее длинный заголовок, который переходил в еще больший подзаголовок: «Скандальная публикация „Доктора Живаго“ совпала с первым полным итальянским изданием „Тихого Дона“. Это повод для критического сопоставления двух способов суждения об одном историческом периоде и для сравнения двух тенденций в современном искусстве».

Журнал много чего напечатал, но для определения позиции вполне хватало немногословного пассажа: «Пастернак рассматривает события и душевные состояния с позиций мистического индивидуализма, характерного для русских и европейских декадентов. В то же время точка зрения Шолохова в исторических началах… Литературных предшественников Шолохова мы видим в реализме XIX века, литературные истоки Пастернака заключены в символическом искусстве начала XX века». Остальное можно было и не читать.

Статью заметили в ЦК — перевели и изучили, но не образумились. Травля Пастернака продолжалась. Никто не подумал по примеру итальянского журнала растолковать для советских книгочеев — что есть плохо и что есть хорошо в «Докторе Живаго»; не было бы никаких скандальных последствий на несколько десятилетий вперед.

Мир бурлит — кому быть выдвинутым на соискание Нобелевской премии: Пастернаку или Шолохову? Запрет «Доктора Живаго» по приказу из ЦК не в пользу «Тихого Дона». Заграничные политиканы воспользовались этим — и вот еще один залп холодной войны. Творческий мир по исконному призванию поднялся в защиту гонимого.

Тут в ЦК приходит письмо. От секретаря Союза писателей Константина Симонова. С грифом «Секретно»: «В шведском ПЕН-клубе недавно обсуждался вопрос о кандидатурах на Нобелевскую премию по литературе. В числе кандидатов следующие писатели: Михаил Шолохов, Борис Пастернак, Эзра Паунд (США) и Альберто Моравиа (Италия). Поскольку писатели Швеции высказывались в пользу М. А. Шолохова, но с настроениями писателей далеко не всегда считаются…»

Однако секретарь ЦК Ильичев осведомлен о другом — сообщает высшему эшелону ЦК: «В кругах представителей зарубежной прессы высказывались такие предположения, что Нобелевская премия может быть разделена между Пастернаком и Шолоховым».

Ищется противоядие. В ЦК решили держаться только одной, агрессивной, линии: «Если т. Шолохову М. А. будет присуждена Нобелевская премия наряду с Пастернаком, было бы целесообразно, чтобы в знак протеста т. Шолохов демонстративно отказался от нее и заявил в печати о своем нежелании быть лауреатом, присуждение которой используется в антисоветских целях».

…Перо и чистый лист бумаги, как магнит, — два романа излучают притяжение. В одной из статей упомянул «Целину», но пояснения к задержке оказались с острой приправой: «Не так велика беда, если, к примеру, я задержался с окончанием „Поднятой целины“ на событиях 30-го года, но не дай бог, если бы наше сельское хозяйство и промышленность до сих пор держались на уровне 30-го года…»

Полон творческих планов!

Подписал в печать вступительную статью — свою — к сборнику «Пословицы русского народа» Владимира Даля, «Казака Луганского». Вспомнилось, как Андрей Платонов втягивал его в свой замысел приобщать страну к истокам народной культуры. Шолохов знал, как неприязненно относится ЦК к этой книге, но все же провозглашал во вступлении: