Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

созыва Временному правительству абсолютную власть, которой не имел сам подписавший акт. Отвлеченная мысль, парящая в теоретических высотах юридической конструкции и далекая от жизненной конкретной обстановки, приобретает у Маклакова кажущиеся реальные очертания только потому, что он уже в качестве историка-теоретика, как мы видели, в сущности, отрицал наличность происшедшей в стране в февральские дни революции. Новое правительство, по его мнению, имело все шансы (личный престиж, административный аппарат, армию, авторитет преемственности от старой власти), опираясь на поддержку массы, не сочувствующей беспорядкам, одержать верх в конфликте с восстанием. «Преступным актом» 3 марта все было скомпрометировано – манифест явился сигналом (?) восстания во всей России441. Большинство населения – «спокойное и мирное», перестало что-либо понимать, когда увидало, что представители Думы, которым оно доверяло, идут рука в руку с революционерами. Неужели такая картина хоть сколько-нибудь отвечает тому, что происходило в действительности». В феврале – марте произошло нечто социально гораздо более сложное, чем бунт, – это социально более сложное мы и называем «революцией».

Всякая юридическая формула не будет мертворожденной доктриной в том лишь случае, если она соответствует реальным условиям момента и осознана людьми, выражающими психологию этого момента. Милюков в своем историческом повествовании должен был признать, что в «сознании современников этого первого момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля. В этом была ее сила, чувствовавшаяся тогда, – и ее слабость, обнаружившаяся впоследствии». По мнению историка, все последующие «ошибки революции» неизбежно вытекали («должны были развиться», – говорит Милюков) из положения «дефективности в самом источнике, созданном актом 3 марта»442, когда представители «Думы третьего июня», в сущности, решили вопрос о монархии. Нельзя отрицать величайших затруднений, которые возникли и тяжело отзывались на ходе революции, но причины их лежали не в отсутствии монархии в переходное время, а в том, что ни идеологи «цензовой общественности», ни формально представленное ими временное правительство не сумели занять определенной позиции. Здесь действительно сказалась «дефективность» происхождения революционной власти. «Она родилась из революции», – сказал Милюков на митинге 2 марта в Екатерининском зале Таврического дворца. Бесспорно это так, но вышла она из горнила революции в формах, несоответственных с самого зарождения своего этой революции, что и делало ее «внутренне неустойчивой». Как рассказывают, самоарестовавшийся в первые дни в министерстве путей сообщения Кривошеин, узнав о составе Временного правительства, воскликнул: «Это правительство имеет один… очень серьезный недостаток. Оно слишком правое… Месяца два тому назад оно удовлетворило бы всех. Оно спасло бы положение. Теперь же оно слишком умеренно. Это его слабость. А сейчас нужна сила… И этим, господа, вы губите не только ваше детище – революцию, но и наше общее отечество Россию» (Ломоносов). Участие представителя советских кругов, Керенского, в правительстве в качестве «единственного представителя демократии» и как бы контроля власти в смысле ее демократичности443, давая некоторую иллюзию классового сотрудничества и авторитет революционности, вместе с тем еще резче подчеркивало несоответствие, которое отмечал испытанный деятель старого режима, представитель либерального направления в бюрократии. Только недоразумением можно объяснить утверждение Маклакова, что революция привела к власти «умеренных». В жизни фактически было совсем другое. Такое несоответствие неизбежно должно было порождать острый конфликт между реальной действительностью и идеологической фикцией.

Никак нельзя сказать, что правительство попыталось отчетливо провести в жизнь формулу, выработанную государствоведами 3 марта и предоставлявшую ему «всю полноту власти». Очевидно, эта формула была не ясна в первые дни и самим политическим руководителям. Получилось довольно путаное положение, совершенно затемнявшее ясную как будто бы формулу. Юридическая концепция преемственности власти от старых источников мало подходила к революционной психологии, с которой с каждым днем приходилось все больше и больше считаться. Наследие от «старого режима» отнюдь не могло придать моральной силы и авторитета новому правительству. И мы видим, как об этой преемственности внешне стараются забыть. Яркую иллюстрацию дает история текста первого воззвания Правительства к стране, которое в дополнение к декларации, сопровождавшей создание власти, должно было разъяснить народу смысл происшедших исторических событий. Поручение составить проект было дано Некрасову, который пригласил к выполнению его «государствоведов» Набокова и Лазаревского. Проект был выработан при участии еще члена Думы Добровольского, доложен 5 марта Правительству, встретил «некоторые частные возражения», как потом узнал Набоков, и передан был для «переделки» Кокошкину. Последний представил текст, «заново» переделанный Винавером, и в таком виде воззвание было санкционировано Правительством и опубликовано 6 марта. Так как воззвание печаталось опять в типографии мин. пут. сообщ., то неожиданно у Ломоносова оказался и первоначальный проект, который, по его словам, был передан ему для напечатания Некрасовым. Мы имеем возможность таким образом сравнить два текста. Напечатанное нельзя назвать «целиком написанным» Винавером – это лишь переделка набоковского текста. Воззвание вышло компактнее и более ярким: «Совершилось великое! Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия… Единодушный революционный порыв народа и решимость Гос. Думы создали Временное правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести страну на светлый путь свободного гражданского устроения… Учредительное собрание издаст… основные законы, обеспечивающие стране незыблемые основы права, равенства и свободы» и т.д. Что же было устранено? – вся историческая часть444 и, следовательно, отпал рассказ о том, как отрекся Царь, как передал он «наследие» брату, и как «отказался восприять власть» вел. кн.

Нельзя не усмотреть здесь устранения, сделанного сознательно в определенных политических видах. Это так ясно уже из того, что тогдашний политический вождь «цензовой общественности», в корне изменивший в эмиграции свои политические взгляды и в силу этого давший в позднейшей своей книге «Россия на переломе» иную концепцию революции, мог написать через 10 лет, наперекор тексту, помещенному в «Истории»: «Уходившая в историю власть в лице отказавшегося вел. кн. Мих. Ал. пробовала (?!) дать правительству санкцию преемственности, но в глазах революции этот титул был настолько спорен и так слабо формулирован самим (?!) вел. кн. Мих. Ал., что на него никогда впоследствии не ссылались»445.

Совершенно естественно, что в Петербурге скрывали о назначении кн. Львова указом отрекшегося Царя, которое было сделано по инициативе думских уполномоченных согласно предварительному плану. Шульгин вспоминает, что, когда он «при удобном случае попробовал об этом напомнить на Миллионной (вернее всего на вечернем заседании в Таврическом дворце), ему сказали, что надо «тщательно скрывать», чтобы не подорвать положения премьера… Но указ был опубликован на