Книга Андреевское братство [= Право на смерть ] - Василий Звягинцев

В частности, он произнес примечательную фразу:

— Правильные вещи обычно случаются в неправильное время. А другие правильные вещи вообще не случаются. Этот дефект исправляют историки. В данном случае — мы!

— А что это значит? — не совсем понял я. В этом мире я вообще многое понимал не совсем так, как имели в виду мои собеседники.

— Только то, что подобную акцию следовало произвести ровно на пять лет раньше. Когда большевики прочно сидели в Кремле и готовились вот-вот добить Деникина. Если бы мы свергли их тогда, мир был бы избавлен от множества бедствий.

— И что помешало? Вы же были союзники Деникина… И если располагали такими возможностями и не реализовали их…

— Имперское мышление. Знаете, что это такое? Слишком многие власть имущие считали, что после гибели трех великих континентальных империй своими руками восстанавливать одну из них, да еще и наиболее опасную для мирового равновесия, — по меньшей мере неразумно. А с победившими, но истощенными войной и лишенными интеллектуального и военного потенциала большевиками договориться будет гораздо проще. Это была ошибка. Теперь мы имеем чрезмерно активную Югороссию и еще более непредсказуемую Советскую Россию, которая выполняет более чем странную роль…

— И что теперь, если все удастся, — интервенция?

Он посмотрел на меня подозрительно, будто я выведывал у него военные тайны, а не поддерживал начатый им же вполне теоретический разговор.

— Да господи, плевал я на ваши секреты, — пришлось мне сказать, что, кстати, было правдой. — У меня одна мечта, в отличие от вас, — уехать подальше с приличной суммой в бумажнике, а лучше — с чековой книжкой на солидный банк, и творите, что заблагорассудится. «Есть острова, далекие, как сон, и нежные, как тихий голос альта, — Майорка, Минорка, Родос и Мальта…» Поняли, к чему это я?

— Не похожи вы на человека, способного жить в таком захолустье, — вмешалась в разговор Людмила.

— А на кого же я похож? Уж во всяком случае, не на того, кто готов класть голову за бессмысленные абстракции вроде величия империи или чего-то там от моря и до моря… Скажите лучше, куда мы сейчас-то направляемся?

— Теперь можно и сказать. Сейчас мы нападем на посольство Югороссии, устроим там хо-ороший погром, вряд ли сумеем удержать массы революционных бойцов от пролетарского гнева в адрес кровопийц и золотопогонников, что скорее всего повлечет за собой врангелевский ультиматум, наподобие предъявленного Австро-Венгрией Сербии в четырнадцатом году…

— Казус белли, короче говоря. Много стрельбы и трупов, случайно найденные в посольстве секретные документы, подтверждающие все, что угодно, демарш Югороссии, оскорбительно-грубый ответ «нового» советского правительства, вторжение белых дивизий… Красиво придумано, — я говорил, не скрывая иронии, потому что мне стала понятной игра обеих сторон. Такая «тонкая» операция — вообще вершина макиавеллизма.

Больше я ничего не сказал, подумал только, что если даже опыт двух последних суток их ничему не научил, то мои слова тем более не изменят ситуации.

Просто нужно опять ухитриться не подлезть под не мне предназначенную пулю. А что их сейчас и здесь будет в избытке, я уже не сомневался.

На этот раз Станислав постарался не повторить прежних ошибок. В узком Скатертном переулке, там, где тот делал крутой поворот перед тем, как влиться в Поварскую улицу, он остановил роты, подозвал к себе командиров и четырех взводных, как на подбор, высоких и худых прибалтов в мятых, низко надвинутых на глаза фуражках, говоривших по-русски хорошо, но с неистребимым акцентом.

Разложив на коленях план объекта и прилегающих кварталов, устроил короткий военный совет. Видимо, цель похода командиры узнали только что. Водили пальцами по схеме, вполголоса высказывали соображения, распределяли направления атаки.

Это здание я знал. Огромный подковообразный дворец, расположенный в глубине обширного парка, по правую сторону Поварской улицы, неподалеку от места, где она вливается в Садово-Кудринскую. В наше время в нем размещался клуб конформистов с хорошим рестораном и казино, и я там бывал неоднократно. Хорошо знал внутреннюю планировку, мог бы кое-что и подсказать насчет тактики боя в закрытых помещениях, только зачем? Меня это по-прежнему не касается. Хотя я вроде бы теперь и член «Братства», но прежде всего — наблюдатель. Историк и естествоиспытатель.

Люди здесь подобрались явно опытные, и ночной штурм вполне мог удаться, особенно если неприятель будет застигнут врасплох. Охрана посольства, судя по информации, состояла из нескольких внешних постов от московской милиции и примерно двух десятков собственных солдат внутри. Если даже допустить, что по случаю беспорядков в городе весь состав посольства собрался на ночь в здании, это еще человек пятнадцать боеспособных мужчин, вооруженных легким стрелковым оружием, а скорее всего — только пистолетами. Против двух сотен имеющих хороший фронтовой опыт кадровых бойцов им долго не выстоять.

Следует ли мне отнести предстоящие жертвы на свой счет? Способен ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить кровопролитие, от которого могут пострадать и члены семей дипломатов, женщины и дети, если их не отправили заблаговременно из Москвы?

Достойного ответа у меня не было. Оставалось утешаться своим предыдущим жизненным опытом. Репортер, где бы он ни работал, не должен принимать близко к сердцу страдания объектов своего внимания. Как и военврач на поле боя. А если потом будет погано на душе, так есть известные способы снятия стрессов. В том числе и плата, которую ты получаешь за свое видимое равнодушие…

Вразнобой защелкали затворы и спускаемые предохранители винтовок и автоматов, зазвенели по булыжнику отбрасываемые после зарядки жестяные обоймы «маузеров» и трехлинеек.

Роты, разбившись на взводы и отделения, начали рассасываться по близлежащим переулкам и проходным дворам.

Людмила, навалившись грудью на спинку сиденья, неровно вздрагивала. Внушенная влюбленность заставляла ее постоянно искать возможность быть поближе, прикоснуться к руке невзначай, а глубинная основа личности сопротивлялась столь несвойственному ей сентиментализму, и чувствовала себя она от этого крайне неуютно.

Станислав при свете квадратного, с синим стеклом электрофонарика продолжал, шепча что-то неразборчивое, водить пальцем по карте, в последний раз просчитывая известные только ему варианты.

Я поставил машину наискось перед перекрестком, чтобы из-за угла обшитого тесом полутораэтажного домика были видны ведущие в парк кованые чугунные ворота, часть фасада с темными провалами окон. В некоторых из них сквозь щели в плотных шторах пробивались лучики неяркого света.

Стараясь, чтобы мотор не загудел слишком громко, я продвинулся вперед еще на пару метров. Теперь с моего места различалось и крыльцо парадного подъезда.

Станислава этот наблюдательный пункт не устраивал, он выбрался наружу, не спросив моего, как водителя и хозяина машины, согласия, взгромоздился с биноклем на крышу, утвердив ноги в грязных сапогах на капоте прямо перед лобовым стеклом.