Книга Бальзак без маски - Пьер Сиприо

С ноября 1846 года Бальзак только и делал, что занимался домом. Он обходил всех антикваров и краснодеревщиков. Грое изготовил мебель для его библиотеки, Шапталь продал ему старинную мебель, Солильаж — ткани, Пайар — бронзовые изделия. Бальзак не брезговал и посещением лавок старьевщиков, как Ремонтанк («кузен Понс»), который коллекционировал старые звонки, треснувшие блюда, весы, старинные гири, склеенные фарфоровые изделия. Лавки торговцев железом могли оказаться «волшебной шкатулкой». Любое изделие, купленное там, превращалось после реставрации в настоящую музейную реликвию, подлинный шедевр.

Бальзак, скупавший монеты, предметы мебели, всякого рода безделушки, в полной мере выказывал любознательность, экстравагантность и артистические наклонности.

Ужасная прачечная превращалась в один из самых оригинальных домов Парижа.

Бальзак писал Еве Ганской: «Когда ты увидишь этот дом, тебе покажется, что он всегда выглядел так, как теперь, и ты никогда не сможешь догадаться, в каком чудовищном состоянии он был, когда я его покупал, и ты спросишь себя, как же можно было потратить всего 23 тысячи франков на его ремонт».

Эти 23 тысячи быстро превратились в 30, затем, в июле 1847 года — в 38 тысяч франков. В августе 1847 года Бальзак оценил общие затраты на дом в 300 тысяч франков, включая обстановку. Он нашел утешение в словах Маргонна, который назначил за дом цену в 700 или даже 800 тысяч франков.

С уверенностью можно утверждать лишь одно: за целый год Бальзак не сподобился написать ни единого связного произведения. Целыми днями он следил за ходом работ, встречался с подрядчиками. Он приказал вырыть погреб, чтобы установить там калорифер. Ева проявляла осторожность. Бальзак отдал на реставрацию картины художников XVIII века, испорченные сыростью, велел вскрыть замурованные потайные двери. Он обходил антикварные лавки, перевозил мебель, подбирал занавеси в тон цвету стен.

Вскоре обличье этого дома, а вернее пребывание в этом пустом доме, куда Ева по-прежнему отказывалась переезжать, стало превращаться в «смертельный яд». Этот дом был воздвигнут игрой воображения Бальзака, при том, что разум доказывал несостоятельность его действий. «Весьма любопытно взирать на разногласия между разумом и воображением» (7 августа 1847 года). Иногда Бальзак начинал понимать самоубийц. Самоубийство — наилучший выход из невыносимого несоответствия между желанной жизнью и реальным существованием: «Вид стольких вещей, на которых ежеминутно останавливают свой взгляд мои глаза и которые напоминают мне о вожделенной, но несбыточной жизни, убивает меня».

Порой в этой ожесточенной, упорной работе он, шутки ради, позволял себе вольности. Ручка смывающего устройства в отхожем месте будет сделана из богемского стекла. В умывальной комнате он поставит «зеркало, чтобы было удобнее брить бороду, небольшой шкаф, куда я буду складывать нательное белье, и небольшую галошницу для туфель и сапог». «Над кроватью надо повесить кропильницу», портрет Марии Лещинской, двоюродной прабабки Анны Ганской, а еще лучше — портрет прадеда, «Людовика XV на коне».

Наполеон любил посудачить о своем «бедном дядюшке Людовике XVI». Бальзаку тоже не был чужд семейный дух.

Но тут госпожа Ганская окончательно вышла из себя. Под предлогом обустройства дома Бальзак удовлетворял свой «извращенный рассудок и маниакальные пристрастия». Он отвечал, что следовал примеру животных: вил гнездышко, украшал его, создавал в нем уют. Так поступают все, кто любит.

2 июля 1847 года Бальзак внезапно остановился и принял решение: «Начиная с сегодняшнего дня больше не будет никаких приобретений. Все если не доделано, то по крайней мере приведено в надлежащий порядок». 2 августа он подтвердил: «Я постарался дать вам понять, что я не какой-нибудь там коллекционер, а человек, поставивший перед собой цель: обставить дом Вашего Божества подлинными произведениями искусства по цене заурядной мебели. […] На всех моих счетах проставлено число. Если среди них вы найдете хотя бы один, подписанный позднее 2 июля (день, когда он пообещал прекратить любые траты), я дозволяю вам бросить мне в лицо, что я не люблю ни вас, ни Анну, ни Георга».

ЛЮБОВЬ — ЭТО ЖЕЛАНИЕ ДАТЬ ЖИЗНЬ НОВОМУ ЧЕЛОВЕКУ

Как же Виктор-Оноре?

Конечно, Бальзак поторопился приобрести дом без предварительного согласия Евы, чьи акции Компании Северных дорог послужили первым взносом. То, что эта сделка была совершена впопыхах госпожой де Брюньоль; то, что Бальзак прельстился настоящим убожеством и над ним станет потешаться вся польская община; то, что, выбирая мебель, Оноре проявил, образно выражаясь, редкостную дальновидность; то, что, стремясь украсить жилище, он не знал меры в зеркалах, двойных дверях, залах для приемов; то, что он построил места общего пользования, галерею, словно для музея; то, что он намеревался привести в порядок дорогу, по которой раньше ходил Божон из дома в часовню, маленькую церковь Сен-Николя, приписанную к приходу Сен-Филипп-дю-Руль; то, что одной только Еве в Париже будет дарована королевская привилегия каждое утро, встав с постели, удовлетворять религиозные потребности в собственной церкви, где она будет слушать мессу с высокой кафедры, которая одна стоила 30 тысяч франков, — во всем этом, по его представлению, и заключалось подлинное величие. «Очень хорошо, но кто заплатит за все это кривляние?» — думала Ева Ганская.

«Ну что за мрачные мысли! — отвечал Бальзак. — Дом приобретает неслыханную ценность, ведь чем больше производится работ, тем он становится лучше и нарядней. Он буквально на глазах превращается в диковинку».

Те редкие письма, которые Бальзак получал осенью и зимой 1846/47 года, выявили «дикарские замашки» и «грубые выходки» Евы. На него градом сыпались «проклятья». Еве не нравилось, что Бальзак «выкручивал ей руки», не считаясь с ее мнением. Свадьба Анны уже состоялась. Свадьба Евы с Оноре откладывалась до греческих календ. Ева предпочитала выйти за него замуж через год и узаконить гражданское состояние Виктора-Оноре в брачном контракте. После родов она вернется на Украину во избежание лишних расходов.

И вдруг… Ева Ганская сообщила Бальзаку о преждевременных родах: «Сегодня наступил самый жестокий для меня день, ибо я похоронила столько надежд». 29 ноября 1846 года она написала своей сестре: «Я спасена». Спасена, конечно, не от Бальзака — от беременности. Дочь своего века, Ева всегда приравнивала колыбель к могиле.

С 1 декабря 1846 года по 20 января 1847-го Бальзак совсем не работал. Он писал: «Ласки женщины обрекают Музу на исчезновение и смягчают суровую твердость работника». К нему не вернется вдохновение и он не сможет закончить «Кузена Понса», если госпожа Ганская не позволит ему увидеться с ней.

Наконец, в январе 1847 года она соизволила согласиться. Он был вынужден поставить ультиматум: «Мне хотелось бы знать, поеду ли я жить в Россию или ты хочешь поселиться в Париже. Заклинаю тебя своей жизнью, реши этот вопрос» (15 января 1847 года). Она еще продолжала обороняться: «Волнения способны убить меня». Чьи волнения? Ее? Она уже все предала забвению. Конечно. Волнения безутешного, неуправляемого Оноре. Ева не желала ни «глотать слезы», ни терпеть присутствие человека, «который отныне не сможет произнести слово дитя». Оноре, самый обездоленный, самый несчастный, самый обманутый человек на всем белом свете, должен непременно выглядеть веселым, забавным, потешным, эдаким Санчо Панса. Таков его удел.