Книга Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке - Джаред М. Даймонд

Совсем иные чувства обуревают меня, пока я выруливаю из аэропорта Лос-Анджелеса на автостраду №405. Всюду вокруг только асфальт, здания, автомобили. Звуки, которые я слышу, это шум машин. Иногда, хотя и не всегда, сквозь смог бывают видны горы Санта-Моника, поднимающиеся в нескольких милях к северу от аэропорта. Не может быть большего контраста с чистым воздухом, разнообразными оттенками зелени густых джунглей, хором сотен птичьих голосов Новой Гвинеи. Я автоматически приглушаю остроту своих чувств и эмоций, зная, что они останутся приглушенными большую часть следующего года, до моей следующей поездки на Новую Гвинею. Конечно, нельзя делать обобщений о различиях между традиционным и индустриальным миром, просто сравнивая джунгли Новой Гвинеи и автостраду №405. Преимущества красоты и эмоциональной открытости обратились бы в свою противоположность, если бы я возвращался в США, проведя несколько месяцев в столице Новой Гвинеи Порт-Морсби (одном из самых опасных городов мира), а местом назначения был бы не Лос-Анджелес, а наш летний дом в великолепной долине Биттеррут в горах Монтаны под сенью заснеженных лесистых пиков. Тем не менее существуют убедительные причины того, почему я выбираю именно Лос-Анджелес в качестве своей основной базы, а джунгли Новой Гвинеи и долину Биттеррут оставляю только для путешествий. Однако преимущества Лос-Анджелеса обходятся дорого.

Возвращение к городской жизни в Соединенных Штатах означает возвращение к цейтноту, строгому расписанию, стрессам. Сама мысль об этом вызывает у меня подъем артериального давления и ускорение пульса. В джунглях Новой Гвинеи не нужно следить за временем, не нужно соблюдать расписание. Если нет дождя, я каждое утро выхожу из лагеря перед рассветом, чтобы услышать пение последних ночных и первых утренних птиц; однако если идет дождь, я остаюсь в лагере и жду, пока дождь кончится — а кто знает, когда это случится... Новогвинеец из соседней деревни вчера пообещал мне, что посетит наш лагерь “завтра”, чтобы сообщить мне названия птиц на местном языке; однако у него нет наручных часов и он не может сказать точно, когда придет. Может быть, это будет и в другой день...

А в Лос-Анджелесе жизнь подчиняется строгому расписанию. Мой ежедневник сообщает мне, что я буду делать в такой-то час такого-то дня; многие записи говорят о делах, назначенных через месяц или через год. Электронные письма и телефонные звонки непрерывно поступают каждый день, и приходится постоянно составлять списки срочных ответов.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я постепенно отказываюсь от тех предосторожностей в отношении здоровья, которые соблюдал на уровне рефлексов на Новой Гвинее. Я больше не держу закрытым рот, пока принимаю душ, чтобы не заразиться дизентерией, слизнув каплю зараженной воды. Я не должен больше так часто и тщательно мыть руки и следить за чистотой тарелок и ложек в лагере и за тем, кто к ним прикасался. Я больше не должен беспокоиться о любой царапине на коже, чтобы она не превратилась в язву. Я перестаю еженедельно принимать таблетки против малярии и носить с собой три разновидности антибиотиков (нет, все эти предосторожности — не проявление паранойи: пренебрежение любой из них может иметь серьезные последствия). Я больше не думаю со страхом, не окажется ли боль в животе симптомом аппендицита — ведь из глубины джунглей я не смогу вовремя добраться до больницы.

Возвращение в Лос-Анджелес с Новой Гвинеи означает для меня большие перемены в моем социальном окружении: гораздо менее постоянное, менее прямое и интенсивное взаимодействие с людьми. В часы бодрствования в джунглях Новой Гвинеи я почти всегда нахожусь в нескольких футах от новогвинейцев и готов с ними разговаривать, сидим ли мы в лагере или выходим из него, высматривая птиц. Когда мы разговариваем, мы сосредоточены друг на друге; ни один из нас не отвлекается на послания по электронной почте или сотовому телефону. Разговоры часто переключаются с одного языка на другой в зависимости от того, кто в данный момент находится в лагере, и я должен знать по крайней мере названия птиц на разных языках, даже если говорить на них не умею. В отличие от этого в западном обществе мы проводим гораздо меньше времени, напрямую разговаривая с другими людьми. Вместо этого, по некоторым оценкам, средний американец проводит восемь часов в день перед экраном (компьютера, телевизора или мобильного устройства). Из того времени, которое все же приходится на взаимодействие с другими людьми, большая часть уходит на непрямое общение: по электронной почте, по телефону, посредством различных текстовых сообщений или (во все меньшей степени) бумажных писем. В основном все мои контакты в Соединенных Штатах происходят на единственном — английском — языке; я считаю, что мне повезло, если удается поговорить на каком-то другом хотя бы несколько часов в неделю. Конечно, эти различия не означают, что я лелею воспоминания о новогвинейском обычае прямого, постоянного, сосредоточенного общения на многих языках: излишне разговорчивые новогвинейцы могут и раздражать, а не только очаровывать (как, впрочем, и американцы).

После 50 лет перемещений между Соединенными Штатами и Новой Гвинеей я выработал компромисс и успокоился. Физически я провожу в Соединенных Штатах и других промышленно развитых странах около 93% своего времени и лишь 7% — на Новой Гвинее. Но эмоционально я все же посвящаю много времени и размышлений Новой Гвинее, даже когда я физически в Соединенных Штатах. От яркости Новой Гвинеи было бы трудно отвлечься, даже если бы я этого хотел. Попасть на Новую Гвинею — все равно что заглянуть мельком в многокрасочный мир, по сравнению с которым остальной мир кажется серым.

Преимущества современного мира

Поскольку остальная часть этой главы будет посвящена особенностям традиционной жизни, которым нам в современном мире было бы полезно научиться, давайте начнем с того, чтобы напомнить себе о вполне очевидных вещах. Традиционную жизнь не следует романтизировать: современный мир предлагает огромные преимущества. Граждане западного общества не бегут в массовом порядке от стальных орудий, здоровья, материального комфорта, обеспечиваемой государством безопасности и не пытаются вернуться к идиллическому образу жизни охотников-собирателей. Напротив, общее направление перемен заключается в том, что охотники-собиратели и малочисленные крестьянские общины, ведущие традиционную жизнь, но уже познакомившиеся с западным образом жизни, всегда стремятся войти в современный мир. Причины очевидны: материальные предметы, делающие жизнь легче и комфортабельнее, возможность получить образование и работу, хорошее здоровье, эффективная медицина, врачи и больницы, личная безопасность, меньшая степень насилия и угрозы со стороны других людей и окружающей среды; гарантированная доступность продовольствия, большая продолжительность жизни и меньшая детская смертность (например, две трети детей файю умирали в младенчестве). Естественно, нельзя сказать, что каждый житель традиционной деревни, прошедшей модернизацию, или каждый деревенский житель, переселившийся в город, непременно обретут те преимущества, на которые надеются. Однако многим это удается, а другие видят, что кому-то удалось воспользоваться благами цивилизации, и тоже начинают к ним стремиться.

Например, женщины пигмеев ака, которых опрашивала Бонни Хьюлетт, приводили следующие причины отказа от своего традиционного образа жизни охотников-собирателей в лесу и перехода к оседлому земледелию: наличие таких материальных благ, как соль, перец, пальмовое масло, кастрюли и сковородки, мачете, кровати, фонари, хорошая одежда и обувь; более здоровая жизнь, возможность послать детей в школу; большая легкость получения растительной пищи с полей, чем сбор ее в лесу; большая легкость, безопасность и быстрота охоты с ружьем, чем при ловле добычи сетями, когда животные брыкаются, кусаются и царапаются. Индейцы аче, которых опрашивали Ким Хилл и Магдалена Хуртадо, называли такие мотивы отказа от жизни в лесу и переселения в резервации: получение ружей, радиоприемников, новой одежды; возможность лучшего питания для них самих и для их детей, возможность лучше сохранять здоровье, жить дольше, возможность для большего числа детей дожить до взрослого возраста. Западные предметы, которые больше всего ценятся моими новогвинейскими друзьями, включают в первую очередь спички, стальные топоры, одежду, мягкие постели и зонты (чтобы осознать ценность зонта, вспомните, что дождей на Новой Гвинее выпадает 500 дюймов в год и больше). Новогвинейцы ценят также такие блага, как медицинская помощь, школьное обучение детей, прекращение межплеменных войн. Иши, индеец яхи из северной Калифорнии, отказался от образа жизни охотника-собирателя в возрасте около 50 лет и оставшиеся годы жизни провел в Сан-Франциско; больше всех европейских изобретений его восхищали спички и клей; со временем он также оценил дома, мебель, сливные туалеты, водопровод, электричество, газовые плиты, железнодорожные поезда. Джудит, сестра Сабины Кюглер, переехавшая на год из родительского дома в джунглях Новой Гвинеи в Германию, была поражена обилием сортов шоколада в немецком супермаркете.