Книга Черные Холмы - Дэн Симмонс

— Это что — имеет какое-то значение?

Раздается слабый отзвук печального смеха. Призрак словно уже покидает его. Но пока еще остается.

«Паха Сапа, ты видел этих воронов? Они летели за нами по дороге. Все время».

Паха Сапа видел их и видит теперь — птицы расселись на заборе в двадцати футах. Это старая потрескавшаяся ограда, она идет от парковки и, возможно, обозначает границы парка. Два ворона смотрят на него. Смотрят на них.

Ему это не нравится. А кому бы понравилось? Ворон у лакота — символ смерти, но, с другой стороны, в лакотских историях фигурирует всё и вся. Одни говорят, что вороны уносят ванаги умерших людей на Млечный Путь, откуда начинается путешествие духа. Другие, включая Сильно Хромает, не верили в это.

Он пытается вспомнить, как по-лакотски будет «ворон». Каги така или канги? Он не может вспомнить. Он забывает родной язык.

Теперь это уже не имеет значения.

Паха Сапа сидит в траве, скрестив ноги, и держит в руке тяжелый револьвер. Оружие пахнет ружейным маслом и теплым металлом. Одно гнездо под бойком он оставил пустым, без патрона, чтобы случайно не отстрелить себе ногу — совет разведчика кроу из Седьмого кавалерийского, которого нет в живых вот уже пятьдесят пять лет. Но когда он взводит большим пальцем боек, в боевое положение становится заряженное гнездо.

Он решил, что не будет тянуть. Никаких глупостей вроде песни смерти. Никаких церемоний. Он решил стрелять в правый висок и теперь подносит к нему ствол.

«Постой. Ты обещал мне… я говорю о кремации».

Паха Сапа опускает револьвер, но лишь ненамного.

— Я написал записку. На салфетке. В туалете столовой.

«Я тебе не верю».

— Ты где был — спал?

«Я же не слежу за всем, что ты делаешь. Особенно в туалете. Где она — эта записка? Ее смогут найти?»

— Она в кармане моей рубашки. Ты можешь помолчать минуту? Всего одну минуту?

«Покажи мне записку».

Паха Сапа вздыхает — он раздражен — и осторожно опускает боек. Достает салфетку из кармана и держит перед своими глазами, думая, что Кастер подличает до самой последней секунды своего затянувшегося существования. Карандашная запись начинается словами «Мои пожелания», и в ней всего одно предложение.

— Ну, ты доволен?

«У тебя там ошибка. Нужно писать „останки“, а не „остатки“».

— Ты хочешь, чтобы я вернулся в город, в эту столовую и снова попросил карандаш у официантки?

«Нет».

— Прощай, Длинный Волос.

«Прощай, Паха Сапа».

Паха Сапа поднимает пистолет, снова взводит боек и кладет палец на спусковой крючок. Лучи солнца согревают его лицо. Он делает глубокий, печальный вдох.

— Мистер Вялый Конь!

Это не призрак. Это женский голос. Голос прозвучал так неожиданно, что Паха Сапа чуть не нажал на спуск. Осторожно отжав боек, а потом и пистолет, он оглядывается через плечо и видит двух женщин, которые идут в его сторону через высокую траву.

Он сидит к ним так, что они, вероятно, не видели пистолета. Он торопливо засовывает кольт назад в мешок и неуклюже поднимается на ноги. При этом движении все в нем кричит от боли.

— Мистер Вялый Конь! Это ведь вы? Я видела мотоцикл — это мотоцикл Роберта. Я тысячу раз рассматривала эту фотографию. Он мне ее подарил. Я и вашу фотографию видела, но он мне ее не отдал.

На женщинах дорогие модные платья и широкополые шляпки. Той, что постарше, лет под сорок, и говорит она вроде бы с французским акцентом. Молодой женщине, которая отдаленно похожа на первую, не больше семнадцати-восемнадцати. У нее карие сверкающие глаза.

Паха Сапа смущен. Он смотрит в сторону дороги и видит длинный элегантный седан «пирс-эрроу». Солнце выглянуло из-за бегущего облака, и в его лучах дорогая белая машина становится ослепительно прекрасной, какой-то нездешней. У машины стоит усатый мужчина; мозги у Паха Сапы работают неповоротливо, но он понимает, что это шофер.

Та женщина, что постарше, продолжает говорить.

—.. и потому мы добрались до горы Рашмор только вчера, и мистер Борглум был очень любезен и очень жалел, что мы вас не застали. Все наши письма и телеграммы не доходили до вас, потому что мы пытались вас найти под именем Уильяма Вялого Коня де Плашетта — это имя и кистонский адрес Роберт нам назвал уже в бреду. И письма возвращались со штампом «адресат не обнаружен». Мы еще писали в миссию Пайн-Риджской резервации. Но мистер Борглум сказал, что мы найдем вас здесь, на месте сражения Кастера, и я сказала Роджеру, чтобы он несся как ветер, и вот мы здесь и… господи!., ведь вы мистер Уильям Вялый Конь? А для друзей и семьи — Паха Сапа?

Он только смотрит на нее с глуповатой улыбкой. Кольт в его мешке увесисто прижимается к ноге. Наконец он снова обретает дар речи.

— Борглум? Борглум не знал, куда я еду. Борглум не мог вам сказать… Никто не знал, где я…

Он замолкает, начиная осознавать, что сказала женщина.

Акцент делает голос женщины почти музыкальным.

— Нет-нет. Он был абсолютно уверен — знал, куда вы отправились. «Отправились» — я правильно сказала? Он даже сказал нам, что вы будете на этом, втором холме, а не на первом, где стоит большой памятник.

Паха Сапа облизывает губы. Он не может оторвать глаз от лиц двух этих женщин. На заборе у него за спиной один из воронов недовольно каркает.

— Извините, мисс. Я… не расслышал. Как, вы сказали, вас зовут? Вы сказали, что были знакомы с моим сыном?

На лице женщины вспыхивает румянец, судя по ее виду, она явно недовольна собой или вот-вот готова расплакаться.

— Извините, пожалуйста. Конечно. Вы ведь не получали моих писем… теперь мы это знаем. И телеграмм, что мы посылали в последний месяц.

Она протягивает руку. Перчаток на ней нет.

— Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт. Ваша… как это по-английски? Да — невестка. Я вышла замуж за Роберта в ноябре восемнадцатого. Четырнадцатого ноября, если говорить точно. Мой отец, он в Бельгии, мсье Вандан Далан Адлер, был, конечно, не очень доволен нашим браком, потому что Роберт был…

Она замолкает. Паха Сапа подсказывает ей:

— Индейцем?

Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт тихонько смеется.

— Нет, что вы. Дело было совсем не в этом. Дело в том, что он был… как это… гой, то есть не еврей. Понимаете, мы — евреи, одна из старейших семей евреев-огранщиков в Бельгии. Но в последние несколько лет… ну, вы знаете, как развивается ситуация в Германии и Европе — герр Гитлер и все такое… поэтому папа перемещает бизнес и семью в Денвер и Нью-Йорк. В Денвер потому, что жених Флоры, Морис, он всегда хотел обзавестись… как это… скотоводческим ранчо. А в Нью-Йорк, конечно, из-за отцовского алмазного бизнеса, потому что он в Бельгии, не будет преувеличением сказать, самый знаменитый огранщик алмазов, а потом и поставщик. И он надеется завоевать такую же репутацию в Америке. Мы с Флорой приехали раньше, чтобы… Ах, господи. Что же это я!