Книга Горменгаст - Мервин Пик

– Очень… трудно… держаться на плаву, госпожа моя, не говоря уж…

– Челнок, милейший! Для тебя ничего не значит, что лодка изменника свисает с потолка? Покажи-ка мне свое…

Но в этот миг новый вал прорвался сквозь окно внизу и завертел лодку Стирпайка, как древесный лист, – и пока та крутилась, волны били ее в борт с такой силой, что лодку отнесло с середины затопленной комнаты, и Графиня мельком увидела под широкими полями шляпы белизну и багровость кожи: и почти в тот же миг глаза ее оторвались от этой добычи, поскольку сразу под лодкой всплыло из воды пустое лицо, покачалось с секунду, похожее на булку, и снова кануло в воду.

Все обмерло в Графине – два лица, появившиеся одно за другим, с быстротою, почти и невероятной, обратили ее хандру, ее унылые мысли, ее голодную злость и разочарование во внезапный, поправший все это всплеск духовной и физической силы. Гнев Гертруды пал, как удар хлыста, на воды внизу. Она увидела, с мгновенным промежутком меж ними, и пегого предателя, и добровольца.

Почему лодка подвешена к потолку – вопрос этот, как и десятки других, не представлял ни малейшего интереса. Все это были вопросы праздные. Кроме смерти мужчины в широкополой шляпе, значение имело только одно.

На миг ей пришло в голову, что стоило бы попытаться его обмануть – вряд ли увидел он голову, появившуюся над волнами, вряд ли понял, что она заметила пятнастость его лица. Но на игры в обман и улещиванье времени не осталось – да и тянуть было нечего. Конечно, она могла бы отправить на внешние лодки тайный приказ ворваться в комнату и пленить Стирпайка, когда внимание его отвлечется от окна каким-нибудь сброшенным сверху в воду предметом, но подобные тонкости представлялись Графине в ее настроении, требовавшем мгновенной, все разрешающей расправы, никчемными.

IV

Титус перестал бороться и ждал только, когда два хама, которые (с верноподданническими, разумеется, намерениями) спасали его от него самого, на миг ослабят хватку, дав ему возможность рвануться, освобождаясь от них.

Они держали его за куртку и ворот, с двух сторон. Руки Титуса, оставшиеся свободными, понемногу подползали, сближаясь, к груди, пока наконец ему не удалось украдкой расстегнуть на куртке пуговицу.

Десятки набившихся в лодки людей, укачиваемых вздымающейся и опадающей водой, промокших, уставших, поскольку им приходилось то и дело снова разжигать гаснущие факелы, не способны были понять, что происходит в затопленной пещере или в комнате над нею. Они слышали голоса, слышали несколько взволнованных вскриков, но об истинном положении дел не имели никакого понятия.

Однако внезапно сама Графиня показалась в окне, и звучный голос ее прорезал ветер и дождь.

– Внимание на всех лодках! Всем молчать! Доброволец убит. Изменник, надевший его куртку и шляпу, находится сейчас под самым окном, в комнате, которую вы окружили. – Она примолкла, ладонью отерла с лица воду, и вновь ее голос, еще окрепший… – Четырем центральным лодкам подойти к окну на кормовых веслах. На носу каждой поставить трех вооруженных людей. Лодки начнут двигаться, когда я махну рукой. Изменника вынести уже мертвым. Оголите ножи!

В минуту, когда Графиня еще бросала в шторм последние слова, общее возбуждение достигло высшей точки: люди и лодки – все качнулось к пещере, так что четырем центральным лодкам оцепления не без труда удалось расцепиться и выстроиться в ряд.

В этот-то миг Титус, обнаружив, что хватка его караульщиков, зачарованно уставившихся на окно роковой комнаты, ослабла, рванулся вперед, внезапно выдрал руки из рукавов и, пронизав группку стоявших в лодке людей, бросился в воду, оставив в руках своих стражей пустую куртку.

Он не спал уже много часов. Почти не ел. Он жил, сжигая ободранные окончания нервов, подобно фанатику, гуляющему по гвоздям. Его начинало лихорадить. Глаза расширились, их жгло. Неописуемые волосы Титуса липли, как водоросли, ко лбу. Зубы стучали. Его бросало то в жар, то в холод. Страха он не испытывал. Не потому, что был храбр. Просто страх остался где-то позади. Потерялся. А страх бывает разумным, даже мудрым. В Титусе же в эти мгновения мудрости не было ни на грош – как и инстинкта самосохранения. Чувств в нем не осталось никаких вообще, кроме разве жажды со всем этим покончить. Измученное сердце его возлагало на Стирпайка, большей частью несправедливо, вину за все – за смерть сестры, за смерть его Страсти, стремительной феи.

И вот он плыл, торжествуя. Вода, озаренная факелами, смыкалась над ним. Он поднимался и падал с ней вместе, руки его разбивали волны. Все, что небо извергло из утробы своей, из своих колоссальных резервуаров, разбивалось теперь о его чело. Он торжествовал.

Титуса трясло все сильнее. И слабость его возрастала вместе с неистовой яростью. Возможно, он просто спал. Возможно, все было бредом – головы в тысячах окон, лодки, мотавшиеся, точно золотые жуки, у подножья полночных высот; затопленное окно, зевая, ждущее трагедии и крови; окно вверху, в котором маячила мать, и красные волосы ее тлели, и лицо походило на мрамор.

Возможно, он плыл навстречу смерти. Неважно. Он знал, что делает, и что должен сделать. Выбора у него не было. Вся его жизнь прошла в ожидании. Вот этого. Этого мига. Всего, чем он был, всего, чем он станет.

Но кто же плыл внутри него, чьи члены были его членами, чье сердце – его сердцем? Кем был он – чем был он, сражающийся с яркой водой? Был ли он графом Горменгаст? Семьдесят седьмым властителем? Сыном Сепулькревия? Сыном Гертруды? Сыном Дамы в окне? Братом Фуксии? О да, он был ими всеми. Был братом девушки с натянутой до подбородка белой простыней и черными волосами, разбросанными по снежно-белой подушке. Он был им. Братом не ее светлости – но лишь утонувшей девушки. Не олицетворением чего бы то ни было. Только собой. Существом, которое могло бы оказаться рыбой в воде, звездою в небе, листком или камнем. Он был Титусом – быть может, если потребно слово, – но и не более, – о нет, не Горменгастом, не семьдесят седьмым, не Домом Гроанов, всего лишь душою в теле, плывшем сквозь пространство и время.

Графиня видела его из окна, но сделать ничего не могла. Он плыл не к зеву пещеры, узкий вход в которую уже заградили лодки, но к одной из внешних лестниц, через неравные промежутки поднимавшихся из воды по фасаду замка.

Впрочем, и времени, чтобы следить за его продвижением, у Графини не осталось. Трое пловцов уже бросились в воду, открывая охоту. Теперь, увидев, как первые лодки входят в пещеру, она повернулась спиной к окну и возвратилась в середину комнаты, к огромному глазку, вкруг которого стеснилась группа ее командиров. Пока она приближалась, рослый мужчина, стоявший у дыры в полу на коленях, отвалился назад с окровавленным подбородком. Четыре передних зуба его были выбиты и постукивали вместе с маленьким камушком во рту, голова раненого сотрясалась от боли. Остальные немедля отпрянули от опасной дыры.