Книга Воля и власть - Дмитрий Балашов

Да, все у нас было! Был талантливейший народ, терпеливый в труде и храбрый в битвах, было серьезное литейное дело (пушки при Стефане Батории были дальнобойнее и мощнее западных), была замечательная фортификация – русскую крепость при должной обороне было невозможно взять, одно наличие подошвенного боя исключало правильные штурмы русских крепостей. Были праведники, способные вдохновить целый народ, был народ, крепкий в вере и в верности своим стратилатам… Не было одного – регулярного высшего образования, и, как ни странно сказать, не хватает его и сейчас. Филолог прошлого, XIX столетия, кончая гимназию, знал пять-шесть языков (церковнославянский, греческий, латынь, немецкий, французский и английский, последний – по желанию). Это при тех же двух уроках в неделю. И не надо говорить, что современные «новые русские» ведают, хотя бы более или менее прилично, американское наречие английского языка. Знаю, как они ведают! Проверял. А отдельные особи – не в счет. Отдельные особи и в XV веке по пять-шесть языков знали. Только не государственная власть была виновата в этом, отнюдь. Ну, и – что говорить? Возникни высшие учебные заведения в России в XV веке, не потребовались бы ни реформы Петра, да и революция 1917 года, наверное. И гнусного разговора о рекомых западных технологиях не подымалось бы вовсе. Ни теперь, и никогда. И не было бы легенды о русских самородках, что приходили в лаптях, одолевали все на свете и становились Ломоносовыми. Не было этих самородков и быть не могло. В биографии каждого из них видишь прежде всего школу – серьезнейшее образование, к которому уже и прибавлялся личный талант. Многажды я проверял эти вреднейшие русские легенды и каждый раз (каждый!) обнаруживалось одно и то же: за плечами «самородка» то приличный техникум, то Горный институт в Петербурге, то целая традиция мастеров и мастерства, и, кстати, очень редко, почти никогда, западная европейская школа, а ежели и была такая, то после солидной подготовки в домашних условиях. У «архангельского мужика» Ломоносова дома были учебники, изданные в петровское время крайне ограниченным тиражом (один на десять дворянских семей!). Папаша гонял корабли в Норвегию и уж мог, разумеется, сына навигации научить, а славяно-греко-латинская академия дала юноше знание той самой латыни, на которой преподавали во всей тогдашней Европе. Так что «своя и Божья воля» архангельского мужика из богатой и высококультурной семьи северных поморов дополнялась солидным национальным образованием. Ну, а – возникни университеты у нас в XV-том столетии – то и с немецкими буршами пиво пить не было бы у того же Ломоносова крайней нужды. Еще бы, поди, оттоле к нам приезжали слушать лекции знаменитого русского ученого…

* * *

Мор продолжался на Руси несколько лет, и мы так и не узнаем, от какой хворобы умер в 1425 году 27 февраля в 3 часа ночи пятидесятичетырехлетний, еще не такой уж и старый, московский князь. Может быть, моровая беда зацепила хозяина Московской Руси, а может, отказало сердце. Жизнь была трудна, напряжена до предела, и разве в монашеском уединении мог человек дожить положенные ему долгие лета, переваливая иногда аж за сто годов. Во всяком случае, князь умер, оставив присоединенным к великому княжению Нижний Новгород, умер, заключив наконец ряд с Новгородом Великим, подчинив младших братьев, кроме Юрия, своему десятилетнему сыну, яко «старейшему брату». Умер, повелев прочесть составленное за два года до того третье свое завещание, где наказывалось сыну Василию слушать во всем свою мать, где давалась ему треть Москвы с путьми, с жеребьями, Дебрятинским селом и бортью, с Васильцевым стом, и третью численных людей, с Коломною, волостьми и путьми. Из московских сел сыну выделялось Малаховское, да Жирошкины деревни, да село Копотинское, да Хвостовское, да Великий луг за рекою, да Ходынская мельница, да двор у Боровицких ворот, а другой, что за Михаилом за Вяжем, да за городом новый двор у святого Владимира, да примыслы в Юрьеве, да коломенские села, да Гжель.

С дьяком Олексеем Стромиловым над грамотою этой сидели, когда уже все было собрано и учтено, часа три без перерыву, подкрепляя себя лишь крепким хлебным квасом. Перечислялись села, отходящие Софье, прикупы и примыслы, да села, отобранные когда-то у отцова возлюбленника Федора Свибла, села в Юрьеве, села под Ростовом Великим и под Владимиром, луга, починки, борти, рыбные ловища, села, выкупленные у татар, и те, которые должны были достаться великому князю «оже переменит Бог Орду» (в ту пору в это уже настолько верили, что включали подобную возможность в духовные грамоты). Перечислялись владения на Белоозере, на Вологде, прикупы на Устюге и на Тошне. Перечислялись бобровники, варницы. Нижний Новгород твердо вручался Василию, как и Муром, – примыслы великого князя, за которые плачено было и кровью, и годами борьбы.

Долго обсуждали и осторожно вписывали статьи о татарской дани, и опять звучало: «А переменит Бог Орду, и княгиня моя емлет ту дань себе, а сын мой, князь Василий, не вступается. А волостели свои, и тиуны, и доводщики судит сама. А сыну моему, князю Василью, в ее волости, ни в села не всылати ни по что. А те волости и села княгине моей до ее живота, опроче Гжели да Семциньского села, да ее прикупа и примысла, а по ее животе – ино сыну моему, князю Василью».

И была в грамоте духовной одна строка, которую Василий записал, помнится, с болью и гневом, строка, вызванная отсутствием ряда с Юрием, который, по лествичному праву, мог и должен был наследовать брату Василию. И строка эта была такова: «А даст Бог сыну моему великое княжение, ино и яз сына своего благословляю им, князя Василия». Даст Бог! Это значило, ежели уступит престол десятилетнему племяннику своему Юрий, никакими иными свойствами, кроме припадков дикой беспричинной злобы, доселе себя не прославившему…

Ну, и конечно, сыну оставлялись добро и округа, животворящий патриарший Филофеевский крест, пресловутая, переходящая из поколения в поколение икона Парамшина дела, да кресчатая цепь, да пояс золот с каменьем, подарок отца, да другой «на чепех, с каменьем же», да третий, на синем ремени. И конечно, та самая сардоничная коробка, по преданию принадлежавшая когда-то римскому цесарю Августу, да золотой ковш, да окованное золотом судно – материн дар, каменная великая чаша, подарок Витовта, да хрустальный кубок, дар короля Сигизмунда. Конинные стада делились пополам между женою и сыном. Замужним дочерям передавались в дар по пять семей холопов с холопками. И заключительные строки духовной звучали так:

«А приказываю сына своего, князя Василья, и свою княгиню, и свои дети, своему брату и тестю, великому князю Витовту, как ми рекл, на бозе и на нем, как ся имет печаловати, и своей братьи молодшей, князю Ондрею Дмитриевичу, и князю Петру Дмитриевичу, и князю Семену Владимировичу, и князю Ярославу Владимировичу и их братьи по их докончанию, как и мы рекли. А у грамоты были мои бояре: князь Юрий Патрикеевич, Иван Дмитриевич, Михайло Ондреевич, Иван Федорович, Михайло Федорович, Федор Иванович Сабур. А писал сию мою грамоту Олексей Стромилов».

Внизу – подпись на греческом языке митрополита Фотия, который и оказался в эти часы главным лицом едва не наступившей тотчас трагедии.

Теперь перед смертью великого князя духовная грамота двухлетней давности была попросту прочтена. Из виднейших бояр, ее подписавших, – Юрия Патрикеевича, теперь уже и родича великого князя, Ивана Всеволожского, Кошкиных, Челяднина, Сабуровых и Зернова – никто за это время не был отставлен, не попал в остуду и не был удален от двора. Не было подписи обиженного Василием младшего брата Константина, и не было подписи Юрия Дмитрича, той самой, без которой все расчетливое устроение митрополита Алексия могло полететь дымом, рухнуть, похоронив под собою развалины Святой Руси.