Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

те, и другие утверждали, что правосознание народа неизмеримо важнее всех существующих правовых норм»[644].

Что же говорить о партиях левее кадетов — они не только были сторонниками демократической республики, но и выступали за радикальную социальную перестройку по рецептам различных социалистических учений. Правые — Союз русского народа, Союз им. Михаила Архангела и т. д. — ратовали за возвращение к неограниченному самодержавию. Таким образом, новый конституционный строй поддерживала очень небольшая часть российского политикума — прежде всего октябристы и националисты, на союзе с которыми Столыпину удалось выстроить плодотворное сотрудничество правительства с III Думой. Впрочем, и сама Дума, как и обновлённый Госсовет, была ещё очень неустойчивым институтом: «…Дума постоянно страдала от отсутствия всякой дисциплины — на пленарных заседаниях, в комиссиях, на собраниях фракции. Последние не могли контролировать своих сочленов, и им небезосновательно предрекали раскол уже с момента их основания. Одновременно с фракциями возникали и иного рода депутатские объединения: землячества, группы крестьян, священников, земцев, деятелей городского самоуправления, представителей национальных и конфессиональных групп. Правительству приходилось договариваться и с ними, впрочем, столь же мало контролирующими народных избранников, как и фракции. Ещё в большей степени это было характерно для Государственного совета, группы которого объединяли лиц с очень непохожими взглядами, с разным жизненным опытом и социальным положением»[645].

Создаётся впечатление, что в эпоху «думской монархии» преобладало скорее разложение (далеко не полное) старого порядка, а не созидание нового. Это не значит, что у нового порядка не было шансов на победу, но очевидно, что его первые ростки были чрезвычайно слабыми, а реальная социальная поддержка — крайне узкой, лишь часть (и вряд ли большая) образованного класса. Крестьянство, с одной стороны, не оправдало надежд самодержца и голосовало за оппозицию — кадетов и левее (впрочем, за левых голосовала даже дворцовая прислуга), с другой же — оказалось равнодушным к проблеме политической свободы, Дума ему была нужна как трибуна для провозглашения лозунгов «чёрного передела». Столыпинский сельский «средний класс», только-только начавший формироваться, был невелик (около 10 % крестьянской массы) и не обрёл ещё политического лица. Характеризуя свою паству, епископ Екатеринославский Агапит (Вишневский) особо отмечает «молодое поколение, невоспитанное, необузданное, беспринципное, которого коснулся современный тлетворный дух отрицания и сомнения, дух гордыни и неповиновения. Под влиянием новых идей, усердно распространяемых и левою прессою, и брошюрами, и ораторами революционного направления, а в особенности под влиянием порнографической лубочной литературы, современная молодёжь исповедует только „культ плоти“ и делается совершенно индифферентной к религии вообще. Более того, делается кощунственно-неверующей, дерзкой и нахальной. Не хочет верить ничему святому, духовному, вечному, считая всё это „выдумкою попов“ и правительства ради корыстных целей и порабощения простого тёмного народа… Не признают и родителей своих, и вообще авторитета старших. Пьянствуют, развратничают, хулиганствуют… Хозяйственным, земледельческим трудом заниматься они не любят. Стараются находить для себя более лёгкий труд и весёлую компанию товарищей. Мечтают о новой революции, от которой ждут для себя „земного рая“, то есть всяческих благ и удовольствий для тела, а главное — ничегонеделания. В обществе они совершенно оттеснили старших и являются первыми крикунами и застрельщиками». Перед нами выросшие мальчики из стихотворения Фёдора Сологуба, процитированного в начале главы! Такие молодцы способны на многое, но это явно не опора политической свободы.

«Думская монархия» держалась на тонкой ниточке диалога умеренно либеральных / умеренно консервативных бюрократов и умеренно либеральных / умеренно консервативных думцев. Смена диалога новым противостоянием правительства и Думы (а после Столыпина дело пошло к тому) имела роковые последствия. В этом конфликте Дума неизбежно провоцировала революционность низов, для которых конституционный строй вовсе не был значимой ценностью. Как пророчески писал в своей знаменитой записке 1914 г. П. Н. Дурново: «За нашей оппозицией нет никого, у неё нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землёю, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут… Законодательные учреждения и лишённые действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддаётся даже предвидению».

Несколько позднее, 2 июня 1915 г., французский посол Морис Палеолог зафиксировал в дневнике разговор с крупным промышленником и финансистом А. И. Путиловым, хорошо сформулировавшим причины бессилия образованного класса и катастрофичности грядущей революции: «Дни царской власти сочтены; она погибла, погибла безвозвратно; а царская власть — это основа, на которой построена Россия, единственное, что удерживает её национальную целость… Отныне революция неизбежна; она ждёт только повода, чтобы вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал или драма — всё равно, но революция — ещё не худшее зло, угрожающее России. Что такое революция, в точном смысле этого слова?.. Это замена путём насилия одного режима другим. Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишённое организации и политического опыта, не имеющее связи с народом. Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить, помимо своей бюрократии, никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадётся целиком само русское государство».

Катастрофа

Авторитет Николая II к 1914 г. был чрезвычайно низок практически во всех сегментах образованного класса, даже среди высшей бюрократии и генералитета. Но рушился он и в умах того самого «простого народа», который государь, несмотря ни на что, продолжал считать своей незыблемой опорой. Война придала этому процессу лавинообразный характер. Тяжёлые поражения 1915 г. вызвали крайне болезненную реакцию и верхов, и низов, причём всё чаще вину за неудачи на фронте людская молва возлагала лично на венценосца, особенно после того, как он возглавил войска. В России были и раньше очень непопулярные монархи — достаточно вспомнить Петра III и Павла I, — но недовольство ими в общем не выходило за рамки дворянства (и отчасти духовенства), теперь же перед нами случай действительно всенародного негодования. Нечто подобное можно обнаружить в эпоху Петра I, но тогда возмущение «царём-Антихристом» сопровождалось и вполне обоснованным страхом перед его железной рукой — Николая Александровича же никто не боялся.

Низовые