Книга Джон Леннон - Альберт Голдман

По вечерам Джон и Гарри отправлялись на студию «Рекорд Плант Ист», находившуюся в доме 321 по 44-й Западной стрит, и продолжали работать над записью альбома Нильссона. Однажды здесь объявились Пол Саймон и Арт Гарфункел, пришедшие подпеть Гарри. Четыре года прошло с тех пор, как они перестали петь вместе, и в студию их привело желание поработать с Джоном Ленноном. Когда началась запись, у знаменитого в прошлом дуэта начались проблемы: они никак не могли попасть в тональность и начали портить дубль за дублем. Леннон повел себя очень вежливо и проявил ангельское терпение. Гарри Нильссон наконец не выдержал. «Да что же с вами происходит?! Вы изгадили нам всю работу!» – ворчал он. Саймон повернулся к Гарфункелу и стал во всем обвинять его. Гарфункел, в свою очередь, заявил, что во всем виноват Саймон. Поскольку творческая деятельность сопровождалась возлияниями, то очень скоро все музыканты дико переругались. В конце концов работа была закончена, но оказалась настолько плохой по качеству, что использовать ее не было никакой возможности.

Когда вечерело, Гарри неизменно тянуло за город. Из-за пристрастия к «молочным коктейлям» его нос приобрел красный оттенок, а живот оброс жировыми складками. Вечно небритый, одевавшийся незнамо во что, он смахивал на бродягу. Тем не менее он все еще обладал способностью бодрствовать по нескольку дней подряд, которую с годами начал утрачивать Джон Леннон.

Однажды вечером приятели забрели в гостиницу «Алгонкин», где остановились Дерек Тейлор и английский джазовый певец и поп-писатель Джордж Мелли. Войдя в номер, Джон с ходу чуть не опрокинул канделябры, затем у него с Мелли, такого же ливерпульского еврея, каким был и Брайен Эпстайн, чуть не дошло до драки. Незваных гостей убедили отправиться восвояси, тем не менее в два часа утра в номере пресс-секретаря Мелли раздался телефонный звонок. Это был Леннон. "Он потребовал, чтобы моя секретарь занялась с ним сексом, – вспоминает Мелли. – А она ответила: «Я сплю! Иди домой!»

Как-то утром, в час, когда люди обычно сидят за ланчем, Джон и Гарри очутились в Гринвич-вилледж. Они направлялись в старомодный салун под названием «Джимми Дэйз», где можно было перекусить. На улице Леннона узнал парень из Бруклина по имени Тони Монеро, и Джон пригласил его выпить. Тони был вне себя от радости. Описывая Джона, он называл его «жеребцом», однако фотографии, которые он сделал в баре, дают совершенно иное представление о том, как выглядел тогда Леннон: небритый, расхристанный, в темных очках, скрывающих глаза, и с кепкой на голове. В руке он держал скипетр уличного короля – бутылку спиртного в бумажном пакете. Тони запомнилось, что Джон подходил к каждой встречной девушке и говорил: «Я Джон Леннон. Не хочешь..?» С таким же предложением обратился он и к Тони. Джону все было безразлично. Это поняла Лил, когда очутилась с ним в одной постели, сначала в Палм-Бич, а затем в Нью-Йорке.

Однажды она поднялась к нему в апартаменты и обнаружила, что они пусты,

«Я все ждала и ждала, – рассказывает она. – Затем появился Джон, он был один. Он поведал: „Гарри отвел меня в какой-то бордель, а мне вовсе не хотелось этим заниматься“. Затем он упросил меня, чтобы я легла с ним в постель. Ему явно не хотелось чем-то при этом заниматься, тем не менее мы это сделали. Ему было нужно, чтобы я просто обняла его. Он был слабым человеком, испуганным и отчаявшимся. Он больше нуждался в близости, нежели в самом акте...»

Когда в гостиницу вернулся Гарри, Лил выбралась из постели Джона, но ничего ему не рассказала, так как считала, что не обязана отчитываться перед тем, кто провел ночь со шлюхами. На следующий день она уехала в деревню.

В более поздние годы, когда Джон и Йоко станут переписывать эту главу из своей жизни, чтобы сделать ее более похожей на остальные куплеты «Баллады о Джоне и Иоко», они расскажут, что всякий раз, когда Джон хотел вернуться, Йоко говорила: «Нет, ты еще неготов». На самом деле все было как раз наоборот: именно Йоко была не готова к возвращению Джона. В то время как он дрожал от страха при мысли, что сойдет с ума, убьет себя или кого-нибудь другого, она, казалось, пыталась прикинуть, удастся ли ей и дальше оставаться звездой – без Джона. В конце концов, несмотря ни на что, она не сумела полностью подчинить себе Дэвида Спинозу.

Она перепробовала все ухищрения: косметику, соблазнительное нижнее белье, дорогие подарки. Один раз это был гоночный мотоцикл, в другой – произведение искусства. А однажды Йоко и Арлин обошли весь город, фотографируя предметы и вывески, содержавшие волшебное слово «Дэвид».

И в то же время она постоянно нападала на музыканта, стараясь ударить именно в то место, где побольнее. Высокомерная японская аристократка временами обращалась с бруклинским парнем как с «мещанином-недоучкой», а как художница-авангардистка она обвиняла музыканта в том, что он продал свой талант за жалкую зарплату и пенсию на старости лет. «За всю жизнь ты ни разу не написал ничего, что шло бы прямо от сердца!» – резала правду-матку Иоко.

Но если тактика кнута и пряника давала прекрасные результаты с Джоном Ленноном, то с Дэвидом Спинозой дела обстояли совсем иначе. Обычно он отвечал ударом на удар. Спиноза обратил внимание на странное отношение Иоко к окружающим людям вообще. Она постоянно стремилась завоевать всеобщее признание и любовь и работала ради этого не покладая рук; и тем неменее ее отношение к людям можно было бы выразить одной короткой фразой: «Все они – просто козявки!» О Джоне Ленноне она говорила так, будто он был не более чем новичком в том самом мире искусства, в котором она уже давно была признанным авторитетом. В таких случаях Спиноза не упускал возможности сказать: «Зачем же ты подписываешь его именем все, что делаешь сама, и упоминаешь о нем всюду, о чем бы ты ни говорила? Почему бы тебе не пойти своим путем, если ты так уверена в том, что он тебе не нужен?»

Возможно, все эти мелкие ссоры не имели бы для Спинозы никакого значения, если бы он был ею увлечен. Однако эта женщина была явно не в его вкусе. Он даже отрицал тот факт, что имел с ней близость, противореча тому, о чем Иоко сама рассказала сначала Джону, а позднее и своей близкой подруге Сэм Грин. Иоко утверждала, что трижды переспала со Спинозой, причем это произошло прямо на матрасе, разложенном на полу в «белой комнате».

Явным свидетельством неудачи Йоко стала связь Дэвида с хорошенькой Барбарой, которая мечтала о том, чтобы стать актрисой. Но даже такое развитие событий не смутило Иоко. Она подружилась с Барбарой и постаралась найти выход из положения. И эта тактика, равно как и все другие ухищрения, не принесла ей успеха.

В мае, когда Джон снова вернулся в Нью-Йорк, желая примирения, Иоко пребывала в явной хандре. Гарольд Сайдер вспоминает, как отправился проведать ее в Дакоту. Он сидел у нее в спальне, а она лежала поперек кровати, разглядывая себя в зеркало и горько сетуя на собственную жизнь. «Я, Иоко Оно, – жаловалась она, – не могу просто выйти на улицу и подцепить мужика. Я не могу завести интрижку даже с водителем грузовика без того, чтобы он тут же не заорал, что переспал с Йоко Оно». Чувствуя, что теряет власть над собственной жизнью, Йоко отправилась на поиски нового источника силы. И на этот раз она нашла его в оккультизме.