Книга Безумие - Елена Крюкова

Она расхаживала по больнице как тень; многие ее просто не видели, такой она сделалась незаметной, тихой. Врачи махнули на нее рукой. Лежит? Хорошо. Ходит? Пусть ходит. Теперь, после шести терапий литием, десяти инсулиновых ком и двадцати токов, она и так тише воды ниже травы. Безвредная. Пусть слоняется. Неважно где. Не надо знать, зачем.

Рыжая борода Вити Афанасьева торчком торчала над сугробами простыней.

Манита подошла к нему. Села не на койку – на корточки.

Потрогала бороду.

Он дернул головой.

– Как тебя зовут? Вова? Вадя? Витя? Ведь Витя, да?

Он не знал, правда это или шутка.

– Ты мальчик, да?

Губы внутри красной бороды таинственно пошевелились.

– Я, я…

– Ты котик. Котик-коток, серенький хвосток. Ты котеночек. Рыженький. А если перекрасить, будешь черненький.

– Манита… кончай…

– Сейчас, да, только не останавливайся.

Улыбнулась весело. Он в ответ.

Улыбались друг другу, а вокруг орали, храпели, хрипели, выли, плакали, хохотали люди, и они были живые, и они жили за решеткой.

– Ты мальчик Витя, я помню, я вспомнила. И я тебя люблю.

Его щеки залились густой краской, стали краснее бороды.

– Манитка! Ну брось, честно!

Сжал ей руку. Она пожала его руку в ответ.

– Витька. Давай уйдем. Честно. Все надоело.

– И мне.

Странно, но он сразу понял, о чем она.

Сильнее сжал ее руку.

Она терпела боль, не кричала.

Для нее уже не было боли.

Была только она сама.

А она сама была – душа.

– Пойдешь? Со мной?

Он еще сильнее сжал ее руку. Чуть не раздавил в кулаке.

Рука ей сказала: да.

А вокруг пели, плясали, корчились, ползли по полу, если из мисок невидимую еду, целовали невидимых деток, били невидимых животных, пили невидимое вино, сочетались с невидимыми любовниками бедные люди, а может, бедные звери, а может, бедные птицы, а может, бедные боги.

Когда все уже спали, Манита осторожно встала, стараясь не скрипеть пружинами.

Пошла в десятую палату.

Все спали. Или пытались спать. И он тоже спал. Или делал вид, что спал.

Блаженный.

Перед его койкой она встала на колени.

Невыносимо заболели ноги, пробитые током.

– Блаженненький… Проснись.

Беньямин живо открыл глаза.

– Я не сплю.

– А глазки закрыты.

– Это ничего. Это нарочно.

– Я поняла.

Скользнула рукой ему под одеяло. Теплая грудь, теплый живот. Он сжал ее руку и положил себе на грудь, туда, где ухало гулко, молотом.

– Как у тебя громко сердце бьется.

– Оно у меня больное, деточка. Им… на это наплевать.

– Им на всех наплевать. Они зарплату получают.

– Что пришла?

Шептал ей, а лицо не поворачивал, глаза глядели в потолок.

– Пойдем со мной?

И он сразу понял ее.

Голову-то на подушке повернул. Глаза блестели.

– Я ждал, что ты мне это скажешь. Я готов.

– Не обманешь?

– Нет.

– А твой Бог? Он же осудит это?

– Он нас простит.

– Вот и я так думаю.

– Когда?

– Когда ты хочешь.

– Нет. Когда ты.

Говорили неслышно. Сами себя еле слышали.

Мелкашка завозился на койке. Засучил ногами.

Манита вынула руку из-под одеяла. Поправила одеяло на Беньямине.

– Тогда я приду к тебе. Скоро. Жди.

Дверь отлетела, на пороге палаты – медсестра.

Лицо злое. Почему все они такие злые?

Все уж спят, а она зло, яростно свет включила.

И заорала на всю палату.

– Женщины! В палате у мужчин! Что вы мне тут! Ночной разврат устраиваете!

Шагнула ближе. Рассмотрела Маниту.

– А! Касьянова! Ну-ка марш к себе в палату! Быстро! Чтобы только пятки засверкали!

Манита, морщась, встала с колен.

Босая. Как всегда. Где-то в ветре, в зиме навек потерялись больничные шлепанцы.

– Сейчас.

– Не сейчас, а мигом! Чтобы я тебя тут не видела!

Манита прошла босыми ногами до двери, обогнув сестру, как навозную кучу, и в дверях остановилась и сказала насмешливо:

– Вы меня еще увидите. Сейчас же с уколом придете. И я даже знаю, что вы мне сделаете. Название лекарства знаю.

Медсестра ненавидяще глядела на Маниту.

– Ишь какая! Ученая!

– Да только я вам не дамся.

Медсестра фыркнула презрительно.

– Санитаров позову! Проблема!

– Санитары – не успеют.

Лицо медсестры плавно, тихо сползло щеками на белый воротник, горячим воском по тающей свече.

– Это… как это?

Босая больная Касьянова уже шла по коридору, уходила, ее было не достать ни иглой, ни сетью, ни криком.

Доктор Запускаев среди врачей возвеличился мгновенно: это именно он разгадал все коварство доктора Сура, а глупость Сура подтвердило еще и то, что он после отбоя пошел к больной в палату, к той самой, что проколола ему глаза вилкой; ну какой нормальный врач будет ночью бестолково шастать по палатам? И с какой целью он навещал больную Неверко? То-то и оно.

Разгадавший секрет несчастного Сура доктор Александр Никитич Запускаев вырос в собственных глазах.

С коллегами уже стал разговаривать покровительственным тоном.

Раздался в плечах, поширел – заважничал.

Боланд, проходя мимо по коридору, одобрительно, как верного пса, трепал Запускаева по загривку.

Больную Неверко положили в тот самый бокс, где умерла больная Назарова.

Во избежание нападения Неверко на соседей по палате.

Запускаев вышагивал по коридору, а полы блестели – их мыла, мыла, вечно мыла бессменная Анна Ивановна, мыла старательно, тщательно, упорно. Будто хотела шваброй в дощатом настиле дырку протереть.

Запускаев хотел обогнуть санитарку, да она внезапно мазнула его мокрой тряпкой по брючине, по башмаку. И заахала.

– Ах батюшки! Ах матушки! Ах доктора я обляпала!