Книга Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

– Ты все собрал в одну кучу.

– А он мне приговор. Ну ты знаешь… И еще шесть тысяч рублей в пользу родителей, чтобы памятники поставить. Опять шесть… Одни шестерки кругом. Ты представляешь, они, родители, приехали в Ташкент, они меня обвиняли, что это все я наделал. Кому угодно мог в глаза посмотреть, а им не смог. Такая жуть меня брала, аж кишки сводило. Ну как же им объяснить? Я вместе с бойцами под эти долбаные снаряды попал, меня от их смерти ничто не отделяло. – Черкасов замолчал, стравливая засевшую в самом сердце горечь. – А потом, после суда, меня вызвал к себе начальник политуправления округа. Представляешь? И спрашивает, мол, что теперь с тобой, уголовником, делать? Нет, ты не представляешь, а я так ему обрадовался, ну и говорю. Как на духу, да я за веру, царя и Отечество… Говорю, отправьте меня назад, в мою роту, я не могу без нее, я дважды ранен, меня теперь ни одна пуля не возьмет. Он даже опешил сначала. Но долго думать не стал. Говорит, мол, я не золотая рыбка, но твое желание исполню. И вот я здесь. А ты думал, я сюда приехал прохлаждаться?

– Служить, замполит, служить. А Куприянова, значит, за штат. Теперь ясно.

– Пусть радуется, ему повезло. У нас ведь особенная рота. Так, командир? Ставь задачу. Надену белую сорочку и на казнь, чтоб ярче кровь алела на манжетах…

Черкасов громко засмеялся, хлопнул Ремизова по плечу, и для всех, кто слушал его рассказ, так и осталось непонятным, чего в нем было больше – неуемной радости или прикрытой ею грусти.

После спектакля, устроенного Мордасовым, старый взводный Хоффман непременно сказал бы: «Профуфукаем мы войну с такими начальниками». Он извинился бы за моветон, но… позже. И при этом уточнил бы, что грубые, сочные краски наиболее точно выражают новый агрессивный маразм.

– Рем, это не Хоффман, это ты сказал. И нет нужды прятаться за его спину. Я тебе как твой замполит говорю. Мы с тобой снова вместе, и я думаю точно так же, как ты. Командир, наша главная задача от этого не меняется. Наше дело – наша рота. Наши солдаты. И кое-что личное – нам с тобой надо дотянуть до дембеля.

Рота в клубах желто-коричневой, похожей на муку пыли, от которой быстро пачкались свежие подворотнички, выдвинулась на строевой смотр полка. Место построения – терраса, не разбитая танковыми траками, присыпанная щебнем – вместило два батальона, дивизион, отдельные роты. В стриженые затылки жарко светило показавшееся над гребнем Гиндукуша солнце. Солдаты и офицеры непроизвольно вздрагивали, оглядывались назад, на это солнце, на гудящий внизу Панджшер и поднимавшийся за ним отрог близкого хребта, словно старались сбросить с себя перекрестья мнимых прицелов. Они так долго стоят в ожидании смотра, такой плотной массой, такие беспомощные и безнадежные, что «духи» не имеют права не использовать свой шанс. Они сейчас начнут, наверное, первая мина уже пошла в ствол.

– И что мы ждем?

– Ты, замполит, наверное, забыл, как мы в Термезе часами выстаивали?

– Помню, помню, такое не забывается. Только сейчас мы ждем, когда нас накроют из минометов.

– Точно. Ждем. – Ротный понизил голос, чтобы не слышали солдаты. – Если будет обстрел, по моей команде забираешь третий взвод и гранатометный и бегом вниз, к разрушенным дувалам. Я с первым и вторым – в роту, к машинам.

– Равня-а-а-йсь! – протяжно крикнул начальник штаба. – Смирна-а!

Смотр начался. Командир полка заложил руки за спину, покачался с пятки на носок, собираясь с духом.

– Товарищи солдаты и сержанты, прапорщики и офицеры! Мы советские люди. Мы здесь, на афганской земле, призваны выполнять интернациональный долг. Подставить плечо братскому народу. А вместо этого… – Он поднял подбородок, задержал дыхание. – Вместо этого в зоне нашей ответственности, в Панджшерском ущелье, мы творим беззаконие! Гибнут ни в чем не повинные мирные люди, афганцы, крестьяне, их жены и дети. Что мы творим?! Я вас спрашиваю!

Сквозь затянувшуюся паузу, сквозь неожиданно яркую тишину пробился неумолкающий рокот Панджшера.

– С кем воюете? С мирным населением воюете? – В какой-то момент Мордасов непроизвольно отделил себя от полка и не заметил этого.

Это заметил Ремизов, он видел мирных афганцев в Баграме, в Карабаг-Карезе, здесь, в Рухе, в ущелье, но ни он сам, ни его рота с ними не воевала, поэтому он не понимал, к кому обращался командир полка и что он имел в виду. Конечно, старший лейтенант помнил бывшего солдата Кныша, но тот был исключением, и за все, что натворил, он ответит лично, обязательно ответит. Ремизов в этом не сомневался.

– Я наведу здесь порядок. И в полку, и в этом чертовом ущелье. Я вас предупреждаю, вы мне ответите за все нарушения воинской дисциплины, я покажу вам кузькину мать.

Смотр прошел безболезненно. Обмундирование после сидения на Мишинксанге успели заменить, автоматы почистили сразу по прибытии, а недовольными и уставшими от службы командир полка и его управленцы сегодня не интересовались, хотя строевой устав это предусматривает. Но главное, что не прозвучало ни одного выстрела.

Минометный обстрел начался позже, часа в три дня. Короткий свист, резкий хлопок. Ремизов ничего не понял, когда такая мина воткнулась в землю в кустарнике в двадцати метрах от него. Присев у стены полкового магазина, осмотревшись и убедившись, что это место не годится для укрытия, бросился искать ближайшую траншею или перекрытую щель. Он бы побежал к Малике – ее дувал и крепкие стены санчасти здесь рядом, но там теперь много солдат пришло на перевязку. Так и есть, он их увидел между деревьев, вот они соскочили с лавочки, укрылись в стенах санчасти. А-а, это все чеченцы, вот его бойцы – Коцуев, Хатуев, Кадыров, Бекаев, вот и из пятой роты знакомые лица. Вот Абдуллаев, ему скоро домой, на гражданку, он рассказывает очередную историю, и всем от его рассказа смешно. Малика им больше, чем сестра, чем мать, она – старейшина их небольшого клана, их землячества. Снова короткий свист, резкий хлопок. Ремизов вжался в землю в неглубоком, осыпавшемся окопе. Приподнял голову – мина разорвалась на площадке перед санчастью. Испуганные лица чеченцев издалека казались бледными, никто не смеялся, и все сосредоточенно смотрели в одну сторону, выглядывая из-за укрытий. Ремизов повернул голову – Малика, эта отважная крепкая женщина, подставив маленькое плечо, надрываясь, волокла к санчасти бесчувственное тело раненого солдата. Вот она остановилась отдышаться, подняла глаза и увидела своих земляков.

– Вы что здесь собрались? Вы что в стадо сбились, как трусливые бараны? Женщина надрывается, а они смотрят! Мужчины теперь ни на что не способны, да? Они умеют только прятаться и бояться, да? Вы род чеченский позорите!

Малика перешла на чеченский язык, отрывистые гортанные слова и резкая жестикуляция свободной рукой яростно умножали чувство ее справедливого гнева и не требовали пояснений. В эти мгновения, освещенная и обожествленная солнцем, на фоне которого вырисовывался ее женский абрис, она выглядела настоящей фурией. И была она безудержно прекрасна. Сердце ротного кольнуло, женщина, созданная для любви, здесь, на войне, занимала чужое место. Красный от стыда Коцуев поспешил ей на помощь, вот он подставил плечо под другое плечо раненого, легко понес его к дверям санчасти, все остальные, беспрекословно повинуясь ее воле, не проронив ни слова, быстро разошлись по своим подразделениям. В полку в разных местах взорвалось еще несколько мин, но это для них уже не имело значения, страх позора оказался больше, чем риск попасть под осколки. Вряд ли когда-либо кто-то из них получит большее оскорбление, чем они уже получили в эти минуты от женщины.