Книга Захват Московии - Михаил Гиголашвили

Ну, что я говорил?.. Неделю поборолись — и хорош… Эта страна неисправима. Так, выгружаемся!

Он шёл первым, с элегантной сумкой, за ним я со своей сумкой, за нами сержант тащил в одной руке в обнимку два пакета, в другой — чемоданчик.

На вокзале было шумно и энергично — люди спешили, поезда двигались, фыркали, рокотали. Пахло дымом, тянуло едой из ларьков. Полковник уверенно нашёл нашу платформу и вагон. У входа стояла приятная дама в форме, в пилотке, пахла жасмином.

— Ну, что я вам про тракдабанилни говорил, вымытые попочки, — шепнул мне полковник на ухо и подал продавщице билеты: — Вот, голубушка, пожалуйста… Мы не ошиблись — тут СВ суперкласс, с красавицами и горячим и крепким чаем?

— Тут, проходите, пожалуйста, — прищурилась проводница, оглядывая нас сияющими глазами; пилотка очень шла к её светлым волосам.

Полковник пропустил вперед сержанта, объяснив девушке:

— Это — тягловая сила! Он не едет, — и пошёл следом, я — за ним.

Когда всё было разложено по полкам, сержант кисловато спросил:

— Ну, мне чего? Идти?

— Иди, раз не хочешь с нами ехать, — отвечал полковник, занятый коробочками и свёрточками, вытаскиваемыми из пакетов.

Но сержант мялся, и полковник, вынув из кармана солидный бумажник тёмно-синей кожи, вытащил пачку рублей, дал ему:

— Пойди отдохни, хоть сегодня и понедельник, — после чего сержант, пробормотав что-то типа «много доволен», исчез.

Полковник начал сортировать продукты, а я вышел в коридор и стал смотреть на платформу. Много людей.

Куда они едут? Какие у них дела? Кто их ждёт? Что они будут делать?.. Все оживлены. Тянет дымом сигарет, где-то испускает истеричное шипение локомотив. Отчаянные свистки, низкие траурные гудки, выкрики носильщиков, стук тележек, обрывки фраз… Всюду люди-людоезды!

В купе зазвонил телефон. Полковник что-то терпеливо и ласково говорил на своем волшебном языке, потом объяснил мне из купе:

— Опять мама… О сливах беспокоится. Я сказал, что купил 15 кило хороших свежих светлых слив, дешево… Эхе-хе… Никому не пожелаю… Сейчас домработнице позвоню, пусть завтра купит и поставит на кухне, как будто я завёз, а то она не успокоится, спать не будет…

Вдруг я увидел группу в чёрных куртках и среди них — длинный плащ. Что-то знакомое… Неужели?.. Да, вон и фуражка с косичкой… Исидор! И Фрол рядом, тащит сумки и рюкзаки. Еще субъекты в шапочках до глаз и воротниках до ртов… Едут, наверно, домой.

Я отшатнулся.

Их не хватает! Что делать? Сказать полковнику? Вот он как раз выглядывает из купе: «Где вы, геноссе Фредя? Кушать подано! Кого там увидели — Кагановича?» Нет, зачем говорить? Они подонки, но доносить плохо, несмотря на то что у нас в Германии доносительство — первая добродетель, вот как в Вюрцбурге… Нет, молчать… «А вдруг они в наш вагон влезут — что тогда?» — испугался я, отошёл от окна и стал издали выглядывать наружу.

И с облегчением увидел, что группа прошла дальше, исчезла в толпе. Нет, зачем о них говорить? Мне лучше, чтобы они никогда не попались бы полковнику… А интересно, что он сделает, если я скажу?.. Начнёт суету, панику, аресты?.. Или скажет: «Плюньте, геноссе, выпьем лучше коньячишко, детям на молочишко»?.. Нет, молчать. Как те обезьяны — ничего не вижу, не слышу, не говорю. В русском языке отрицание правильное, а у нас — нет… Ну, что за форма — «ich sehe niemanden», дословно — «я вижу никого», глагол стоит в позитиве, а на самом деле действие должно быть отрицануто — «не вижу никого»… нет, отрицато… ведь отрицать — отрицнуть?.. Ох, лучше бы правда отменили глаголы!..

До отхода было ещё минут десять, и полковник решил выйти наружу. Но я боялся, что появится Исидор с другими, и остался стоять в вагоне у открытого окна, а полковник, выйдя на перрон, стал о чём-то шутить и шептаться с проводницей, которая охотно смеялась его словам. Потом он придвинулся к моему открытому окну, чтобы сообщить, что спрашивал у проводницы, нет ли в этом суперпоезде какого-нибудь тайного тайского массажа для пассажиров:

— За экстраплату, разумеется… Вообще надо прицепить к «Красной стреле» один вагон с блядями — всем будем хорошо! Пассажиры расслабляются, девочки бабло рубят… цены должны быть повыше, как в поездном ресторане, наценка за движение и транспортировку… за толчки бесплатные…

Вдруг я увидел в толпе Максимыча. За ним ковылял Павел Иванович.

— Тут! — крикнул я.

Полковник отшатнулся:

— Что с вами? — и, заметив приближающихся ветеранов, спросил тихо: — Это что за чучела?

— Это не чучи, это войновые ветераны, где мне арест дали… Я туда! Тут!

— А, эти пьяницы. — И он отошёл к проводнице.

Максимыч, запыхавшись, влез головой в окно:

— Да опоздали из-за чёртова автобуса… Пока Павел Иванович одевался… Вот, тут собрали тебе! Чай, кипятильник, сахарок, булка с колбаской… — и протянул мне тощий мешочек.

Тут радио громыхнуло, что поезд «Красная стрела» отправляется с третьего пути. Максимыч полез в окно обняться. Потом мы обнялись с Павлом Ивановичем, и мне было совсем не противно ненадолго прижаться щекой к его шишкам.

— Приезжайте, Фредя, посидим, поболтаем. Про дядю-опричника расскажете… Жаль, опоздали! Это всё Павел Иванович, никак галстук завязать не мог…

Я похлопал их по плечам:

— Да, будем встретиться… Как дать пить, будем бывать!

Началась предотъездная толкотня — «провожающих просим покинуть вагоны», люди стали входить и выходить, проводники принялись закрывать железки. Я еще раз через окно пожал увесистую лапонь Максимыча — и поезд тронулся. Вот уже проехан почти весь перрон, людей всё меньше, какие-то тюки, ящики, картоны, мусорные баки, рельсы, деревья, домики…

Войдя в купе, я вдруг не выдержал:

— Кажется, этого видел, Исидора… Наци.

— Да? Уверены? — равнодушно переспросил полковник. — Нет? Ну и бог с ними. Мы их всё равно поймаем, зашлём агента — и выловим. Садитесь! — Мельком заглянув в пакетик ветеранов: — Выбросьте это скорей в мусор, чтобы тухлое не было! — Он начал открывать свои баночки-стекляночки.

Коньяк уже был отвинчен.

— Ну, за наше удачное путешествие! Битте, геноссе, эссен, тринкен! Да, я давно хотел спросить — как вас дома в детстве звали?

— Меня? По-разному. Бабаня — Фредя. Папа — Фредди, дедушка Людвиг — Манни… А мама — Маузи…

Полковнику очень понравилось это последнее.

— Ах, как хорошо — Маузи! Как нежно! Это от «маус», мышь? Жаль, раньше не знал, а то бы сказал прокурору: «Этого мышку Маузи надо отпустить домой»! Геноссе Маузи! Прошу! Вот осетринка, масло, балычок, видите, я тоже заговорил как русские — колбаска, сухарики, маслице… Это, конечно, не наша кухня, но тоже ничего…

Я в свою очередь поинтересовался: